Русская княжна Мария

- Прекратите, сударь, - резко оборвала его княжна, у которой сейчас не было ни малейшего желания выслушивать излияния француза. - Прекратите, прошу вас. Ваше поведение граничит с оскорблением. Я понимаю, что нахожусь в вашей власти, однако на - деюсь, что ваша честь не позволит вам этим воспользоваться.

- Ваши слова незаслуженно жестоки, сударыня, - тихо проговорил лейтенант. - Как вы могли подумать, что я способен... Простите, - он поклонился, - и приходите на ужин. Вас ждут.

Княжна отвернулась, едва заметно кивнув головой. Возможно, Дюпре был прав, говоря, что она излишне с ним жестока. Он вел себя почти безупречно, особенно если учесть его безусловно низкое происхождение, которое явствовало из его фамилии; однако же, именно это его поведение, словно целиком заимствованное из светского романа, более всего раздражало княжну, ибо совершенно не вязалось с тем, что ей пришлось увидеть и почувствовать в течение трех последних дней. Блестящие и галантные французы, которым с таким тщанием подражало московское и петербургское высшее общество, на деле оказались шайкой грабителей и убийц, для которых не было ничего святого. И то, что они при этом сохраняли видимость хороших манер, не могло более обмануть княжну, обученную старым князем видеть сущность людей и явлений сквозь любые словесные ухищрения. Умение это, как и многое другое, привитое Александром Николаевичем своей внучке, долго оставалось незамеченным ею; теперь же, когда настало его время, это умение вышло вперед так просто и естественно, что княжна почти не замечала произошедших с нею перемен. Лейтенант Дюпре виделся ей без прикрас: это был просто соскучившийся по женскому обществу офицер неприятельской армии, решивший, воспользовавшись удобным случаем, приволокнуться за хорошенькой и оказавшейся без мужской поддержки девицей. Он сам мог не понимать этого, видя все приключение в романтическом свете и воображая себя храбрым рыцарем, пришедшим на выручку прекрасной принцессе, но суть дела от этого его заблуждения нисколько не менялась: в конечном итоге княжна Вязмитинова была для него и его приятелей только частью военной добычи, ценным трофеем наподобие парчовой скатерти или какой-нибудь богатой шубы.

Вацлав Огинский относился к ней совсем по-другому. Не имея никакого опыта в делах любви, княжна, тем не менее, не могла ошибаться, видя горевший в глазах Вацлава огонь настоящего чувства. На Вацлава можно было положиться, ему можно было доверять. Он понял бы все, даже то, почему княжна покинула усадьбу вместе с французами. Этот поступок наверняка очень дурно выглядел со стороны, и княжна не сомневалась, что в будущем он непременно станет поводом для многочисленных пересудов в московских салонах. Но Вацлав, верила княжна, ни на минуту не усомнится в ней... если, конечно, он до сих пор жив.

От кузенов не было, да и не могло быть никаких известий. На привале, выйдя из кареты размять ноги, княжна нарочно старалась держаться поближе к лесу, чтобы дать Огинским, если они тайно следовали за колонной, возможность дать ей знать о своем присутствии. Но ее никто не окликнул. Княжна понимала, что это было совершенно естественно, но все равно чувствовала себя покинутой. Отныне ей приходилось рассчитывать только на себя, и она снова, в который уже раз, вспомнила слова старого князя, сказавшего, что надеяться она может лишь на бога и на себя самое. Правда, говоря это, князь имел в виду нечто иное, чем то, что происходило с его внучкой теперь.

Думая о кузенах, княжна не могла не вспомнить об иконе, которая двигалась сейчас в сторону Москвы в одной из обозных повозок. Вацлав и его кузен намеревались похитить икону у французов, но потерпели неудачу. Мария не знала, отважатся ли Огинские на вторую попытку: уж слишком неравны были силы, слишком уж похожа была такая попытка на самоубийство. И потом, что за дело полякам до святыни русского народа? Княжна хорошо знала, что в наполеоновской армии служит множество поляков. Почему это так, она не знала, но умом понимала, что на то должны иметься весьма веские причины. Наверное, им было за что не любить русских; наверное, даже Вацлавом Огинским двигало не столько стремление помочь России отразить нашествие, сколько желание выручить даму своего сердца, попавшую в беду. И то, и другое было для него сейчас трудно, почти невыполнимо. Он мог погибнуть, пытаясь что-то сделать, а мог и отступить - на время или насовсем.

Княжна стыдилась этих мыслей, но в то же время понимала, что в них был определенный резон. Война резко изменила ее представление о возможном и невозможном, приличном и неприличном; война изменила все вокруг и, словно этого было мало, продолжала изменять все, до чего могла дотянуться, превращая хорошее в плохое и наоборот.