Русская книга о Марке Шагале. Том 1

– Так что же вы все-таки хотите узнать от меня? Я пишу картины, и на моих картинах, если вы чувствуете их, есть все. Мне нечего добавить. Нужно только продолжать работать…

Если в произведении искусства нет чего-то ирреального, оно нереально. Я сказал это мальчишкой, в 20 лет, когда меня спросили: «Но как это понять? Почему мертвые у вас лежат на улице, а на крыше у вас музыкант?» Что я должен объяснить? Я так чувствовал. Чувствовал, что мир стоит вверх дном.

Ребенком я чувствовал, что во всех нас есть некая тревожащая сила. Вот почему мои персонажи оказались в небе раньше космонавтов.

Как в жизни, так и в искусстве нам нужны взбалмошные и фантастические вещи. Только не надо им специально выучиваться, не надо их насаждать.

Я не заканчивал никаких специальных курсов. Знания входят в нас с рождением, вместе с кровью. Для того, чтобы научиться чему-либо, необязательно ходить в университет. Учатся прежде всего у своих родителей. Отец и мать были моей школой. Я учился, когда смотрел на своего отца и видел, как тяжело он работает, как пьет чай, курит, как он устает. Учился, когда видел свою мать, стряпавшую на кухне для восьмерых детей. Затем я вырос и увидел небо, его ночь, увидел молоденьких девушек, настолько прелестных, что я ни за что не решился бы до них дотронуться. Все это – моя школа. И все это есть на моих картинах.

– Вы, должно быть, умеете необыкновенно видеть?

– Нет, я не Эйнштейн. Недавно по телевизору показывали Эйнштейна. Он действительно необыкновенный человек! Я же просто человек. Я не умею ни воровать, ни убивать. Я люблю людей, работаю почти бесплатно, ничего не требую.

– Однажды вы сказали: «Я приехал в Париж за синим цветом». Есть цвета, которые принадлежат определенным странам?

– Да, конечно. Определенным странам и определенным людям. Не знаю почему, синий – мой цвет. Быть может, человеку с рождения соответствует какой-то цвет.

– Вы сказали, что ничего не кончали. Все, что вы умеете, вы узнали на улице, глядя на людей?

– Да. Сначала – дома, у родителей, затем – во Франции. Примерно в 1910–1911 годах я увидел художников, работающих на рынке. Мне очень нравится их метод. Достаточно взглянуть на картины Шардена, Пуссена или Моне. В этом – Франция!

– Вам приходилось завидовать?

– Я завистлив. Это так. Я завидую Моцарту, Рембрандту, Гойе – из-за некоторых его картин. Я завидую Тициану в старости. Я завидую вам, вашей молодости…

Цирк

Цирк – магическое слово, тысячелетняя игра, танец со слезами и смехом, игра рук и ног, превращенная в высокое искусство.

Что получают большинство людей цирка? Кусок хлеба. Ночь приносит им одиночество, тоску. До следующего дня, пока вечер, залитый электрическим светом, не объявит им о новом празднике старухи жизни.

Цирк – представление, которое мне кажется наиболее трагичным.

Во все времена это пронзительный крик человека, ищущего беспечность и радость. Часто цирк становится высокой поэзией. Мне кажется, он похож на Дон Кихота. Дон Кихота, ищущего свой идеал, словно гениальный клоун, который выплакался и грезит о человеческой любви.

Где-то во мне или вне меня кружат странные мысли при виде огромной клетки со львами и тиграми. Она передо мной как Ноев ковчег. За решеткой сидят те, кого Ной выбрал, чтобы спасти от потопа. Вместо Ноя – молодой укротитель с хлыстом в руке. Он распоряжается. Я не вижу здесь белой птицы, которая могла бы взлететь, чтобы возвестить людям о мире на земле.

Играют чью-то музыку. Я сижу, словно голый, и жду, когда эти звери бросятся на нас и начнут мстить за себя, за то, что они не родились людьми. Может быть, поэтому они ревут и скалятся, взбешенные и раздраженные людьми, их миром?

Я слышу, как из их широко открытых глоток доносится иная правда, звериная, нам неизвестная. Они рычат, презирая нас и свою тюрьму, их рев полон загадок, для нас недоступных. Сейчас они готовы съесть нас всех заживо.

Где найти клоуна, у которого был бы столь выразительный рот и который мог бы показать белые зубы в красном, острые, как молнии?

Я однажды нарисовал этих львов: на троне царя Соломона, в ногах у царя Давида, на арке в храме. Я видел их изображение на одеждах верховных жрецов, на коврах во дворцах.

Музыка смолкает. Цирковые звери покидают нас. Укротитель открывает дверцу, звери, прошедшие через унижение, заходят в свои пропахшие клетки, а мы расходимся по своим спальням, к своим обыкновенным снам.

Всю жизнь я рисовал лошадей, которые скорее походили на ослов или коров. Я видел их в Лиозно, у своего деда, которого часто упрашивал взять меня с собой в близлежащие деревни, куда он ездил закупать скот для своей мясной лавки. Он убивал его под навесом во дворе.