Русская комедия

Удивительная брезентовая плащ-палатка, из которой Геракл выскочил бы, как из русской парной. Резиновые болотные сапоги, в которых у героев Эллады засвербила бы их пресловутая ахиллесова пята. Багор, рядом с которым грозное копье Афины выглядело не более чем школьная указка, надломленная о загривок шалуна Антоши. И, наконец, такой дивный фонарь во весь лоб, какому позавидовали бы даже разбойные волжские атаманы, хотя во время своих дружеских разборок дубасили друг друга и веслами, и двухпудовыми безменами…

Но главное диво, которого еще не видел свет, — это Хлюпиков сам по себе. Много лет, кажется всю свою жизнь, он бессменно нес трудовую вахту в кинобудке Дома культуры сажевого комбината. Передовой киномеханик был истовым поклонником «высокоидейного» советского киноискусcтва. На таких пропагандистских фильмах зрители всегда скучали. Но горе им, если они забывались до того, что их малосознательный гвалт достигал слуха киномеханика. Тогда экран гас, зато зажигался свет в зале и на сцене появлялся возмущенный Хлюпиков. Точнее, сначала появлялся его живот, а затем уж и он сам. Затем раздавался голос, которым говорят партийные трибуны, экстрасенсы или просто сумасшедшие. По крайней мере, с экрана.

— Что все это означает? — изумленно вопрошал зал Еремей Васильевич. — Уж не означает ли все это, что, соприкасаясь с высокими идеями, вы не испытываете восторга и ликования? Соприкасаться с высокими идеями и не испытывать восторга и ликования? Это не укладывается в моей голове.

Брови его тряслись, как ветви жигулевских елей при урагане. На лбу появлялась глубокая складка, напоминающая очертания Самарской Луки. Шаровары шириной с Черное море начинали спускаться ниже пупка.

— Мне стыдно за вас! — объявлял Хлюпиков согражданам. — Сейчас я снова покажу вам эпизод, который вызывает грусть. Здесь надо горестно плакать. Потом повторим то место, которое вызывает радость. Здесь попрошу радостно смеяться. Затем состоится повторный показ удивительных кадров, где положено горестно плакать и радостно смеяться одновременно. Только не перепутайте, пожалуйста, иначе до вас не дойдет высокая идея фильма. Впрочем, не беда, если такое все же случится. Тогда мы повторим весь фильм целиком. И вы обязательно будете плакать и смеяться там, где надо, а под конец испытаете восторг и ликование…

Истинные колдыбанцы, само собой, никогда не появлялись у Еремея Васильевича. Само собой, он никогда раньше не заглядывал в «Утес». Хлюпиков знал только свою кинобудку и, естественно, совсем не знал действительности. Видел только свой экран и, естественно, проглядел тот момент, когда пришли другие времена. Он был несказанно удивлен, почему это вдруг вместо высокоидейных советских фильмов ему подсовывают для показа набор голливудских боевиков, триллеров и эротических лент.

— Что все это означает? — вопросил он свое начальство. — Уж не означает ли все это, что в нашем Доме культуры окопалась и нашла себе приют низкопробная безыдейщина? Я ужасаюсь при мысли, к чему это может привести. Сначала наш Дом культуры, потом весь Колдыбан, потом все Среднее Поволжье, а там уж и весь мир станут смотреть низкопробную безыдейщину.

Дело дошло даже до мэра Поросенкова.

— Продукт минувшей эпохи, — характеризовал тот Хлюпикова. — Инвалид советской пропаганды.

Тут бывший секретарь горкома по идеологии, видимо, вспомнил, что именно он и его подручные превращали нормальных людей в таких вот инвалидов, и не без гордости заметил:

— Ох и почудили мы в добрые советские времена!

И повелел городскому отделу здравоохранения оформить Хлюпикову две инвалидности. По линии головы и по линии туловища. Чтобы были противопоказаны как умственные, так и физические нагрузки.

Выйдя на пенсию, Хлюпиков стал сторожем-совместителем. Все три точки, которые Хлюпиков принял под охрану, находились рядом на берегу Волги. От зари до зари стоял он на откосе в диковинном облачении, которое, по его мнению, надлежало иметь образцовому волжскому сторожу. На нем была огромная брезентовая плащ-палатка до самых пят и с капюшоном. В правой руке он всегда держал огромный багор.

Он неотрывно смотрел вдаль. Перед его взором явно был не окружающий мир, а только родной и милый сердцу экран. Трудно сказать, что именно видел на нем Хлюпиков, но время от времени он то плакал, то смеялся, а иногда плакал и смеялся одновременно…

Хлюпиков всегда присутствовал на наших философских заседаниях. Однако никогда не участвовал в них. Он молча восседал или возлежал вверх животом на диване. В определенный момент по знаку Подстаканникова он поднимался, уходил в подсобку и появлялся оттуда уже в своем фирменном облачении. По знаку того же Подстаканникова он выходил на середину зала и объявлял нам: «Ваше время вышло. Точка закрывается». Затем для убедительности он со всего размаху, как Дед Мороз посохом, ударял багром по полу. Бух!

Ух! — отзывались эхом седые Жигули…

Однажды наш удивительный сторож не выдержал и выступил перед нами.