Русская критика от Карамзина до Белинского

О, память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной
И, часто сладостью своей
Меня в стране пленяешь дальной.
Я помню голос милых слов,
Я помню очи голубые,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов.
Моей пастушки несравненной
Я помню весь наряд простой,
И образ милый, незабвенный
Повсюду странствует со мной.
Хранитель гений мой — с любовью
В утеху дан разлуке он:
Засну ль? приникнет к изголовью
И усладит печальный сон.

Я считаю излишним говорить о совершенстве языка. Но сколько прелести во всей этой картине! Какая простота и легкость в отделке! И какое искусное окончание! Оно одно показывает величайшего знатока поэзии. Оно останавливает внимание читателя, и вам трудно расстаться с этим милым изображением. Между тем какое участие рождается в сердце! Здесь заключена истина, ему только понятная. Так часто едва приметное движение в лице обнаруживает всю душу человека наблюдательному взору...

В продолжение последних четырех лет Пушкин обогатил новейшую словесность нашу тремя поэмами, которые доставили бы ему славу не только во Франции, но и в Англии. Я не смею сравнивать его ни с кем из нынешних французских стихотворцев, потому что он столько же выше их, сколько у нас Ломоносов был выше всех своих современников-литераторов. Его гений с такою же легкостию переносится в область вымыслов, как и срисовывает великолепные картины природы. Сравните красоты «Руслана и Людмилы» с неизъяснимою прелестию «Кавказского пленника» или «Бахчисарайского фонтана», и вы, конечно, останетесь в недоумении, чему отдать преимущество: созданию ли его воображения или поэтическому взгляду. Но этот игривый и разнообразный ум, эта живая и своенравная душа исполнена в то же время самых нежных, самых глубоких движений чувствительности. Пробегите ряд всех трогательных мест в его поэмах, соберите его небольшие стихотворения, сии быстрые излияния кратковременной задумчивости или внезапной грусти: в них вас поразят и звуки, и краски, и чувства своею точностию, естественностию, простотою и силою. Он несколькими стихами соберет в душе вашей всё, что жизнь дает прекрасного, очарует вас и вмиг отнимет всё ужасным разуверением, что это быстро исчезает. Такую власть над душою, такую силу над сердцем я почитаю совершеннейшею поэзией...

Напрасно подумали бы вы, графиня, что в русской поэзии нет того блестящего остроумия, которого образцы чаще встречаются во французских стихах. Оно, впрочем, не должно быть душою всей поэзии, так, как шутливость — усилием всей жизни. Веселость тогда только доставляет истинное удовольствие, когда она непринужденна и обнаруживает естественное чувство. Подобный характер поэзии встречается у нас в стихотворениях Давыдова и князя Вяземского. Первый составил, так сказать, особенный род военных песен, в которых язык и краски ему одному принадлежат. Неистощимый в благородных шутках, в живом представлении своих предметов, он пленяет какою-то небрежностию и вместе точностию выражений. Это русский Анакреон*, но только в лагере. Князь Вяземский сблизил игру простонародного языка с языком лучшего общества. Он не заимствует из книг ни своих острот, ни своих шуток. Как поэт-философ, он не пренебрегает ничем в общежитии; он всё обращает в свою пользу. И потому самую остроумную мысль француза он легко заменит столь же сильною и столь же острою мыслию русского простолюдина. Но, разбирая внимательнее произведения его поэзии, вы увидите, как чувство проглядывает сквозь этот шутливый покров свой. И оно-то дает ему верх над французскими остроумцами. Вы сами в том увериться можете по следующему стихотворению:

МОИ ЖЕЛАНИЯ