Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика

Отсутствие в дискурсе 1980-х — начала 1990-х годов проблематики женского самоопределения, зависимость женской самооценки не от индивидуальных качеств — как это принято в европейской традиции личной эмансипации, но от безличной биологической функции становятся отличительными чертами литературы о женщине. Отсутствие аналогий в решении женского вопроса в России постоянно озадачивает зарубежных исследовательниц. Ни высокая трудовая занятость, ни более высокий — по сравнению с мужчинами — образовательный уровень русских женщин не приводят ни к ожидаемой с западной точки зрения политической и лингвистической корректности по отношению к женщине, ни к перераспределению семейных ролей, ни к сексуальному раскрепощению женщины, ни к повышению ее общественного статуса. Более того, на фоне политической либерализации вопреки всякой логике набирают силу консервативные воззрения на роль женщины в русском обществе. Архаичный сексизм презентации женщины в российских средствах массовой информации — «девочки»-телефонистки в телевизионных talk shows[252], конкурсы красоты, горячий интерес к теме проституции — отмечается почти исключительно сторонними наблюдателями и практически не обсуждается внутри страны. Даже женская литература, долгое время не признававшаяся в СССР и, казалось бы, оппозиционная по отношению к генеральной идеологической линии, критиковала сложившуюся ситуацию и при этом воспроизводила женские образы, фактически навязанные официальной пропагандой.

Одним из немногих деятелей отечественной культуры, отметившим неоконсервативные настроения советской общественности относительно «женского вопроса», оказался журналист-международник В. Познер. Человек, по долгу службы связанный с Западом, он мог оценить ситуацию не только «изнутри», как участник событий, но и из перспективы «извне» — как сторонний наблюдатель. В 1989 году в праздничном мартовском интервью журналу «Работница» он назвал конкурс красоты «Московская красавица» 1988 года «дичайшим безобразием», начисто отверг утверждение, что «дом — это исконное место женщины», и в качестве новой семейной модели предложил неслыханный в СССР вариант, когда супруги независимо от половой принадлежности выбирают, кому сидеть дома, а кому кормить семью [Познер 1989: 22–23]. Воззрения Познера могли удивить не только рядового обывателя, но и академического ученого-демографа. Говоря о детности семьи, советская демография говорила о «женской рождаемости», фактически исключая мужчину из этого процесса и делая семью исключительной прерогативой женщины[253]. Ни о каком «выборе» речи не велось, гендерные роли были утверждены, причем на самом высоком уровне.

Тон неоконсервативной политики задают тексты политико-идеологического характера — политический дискурс в конце 1980-х годов явно доминирует над остальными. С этой точки зрения интересны программные тексты перестроечного времени, например Обращение ЦК КПСС к XXVII съезду партии (25 февраля 1987 года) и статьи М. С. Горбачева. Государство, которому по статистике уже в 1970 году недоставало 1,7 млн. рабочих рук[254] (в 1980-х годах ситуация только ухудшилась), задолго до перестройки начало менять свою политику по отношению к женщине. И упомянутое Обращение ЦК КПСС к XXVII съезду — документ отнюдь не революционного характера, оно лишь продолжает ранее начатую политику льгот, предлагая работающим матерям сокращенный рабочий день, работу на дому, полтора года оплачиваемого отпуска по уходу за ребенком, а также продленный больничный лист.