Русская литература первой трети XX века

Наконец, еще один случай литературного столкновения Пастернака и Ходасевича относится к 1924 году, когда в журнале «Беседа» предполагалось печатать «Воздушные пути». Е.В. и Е.Б. Пастернак пишут по этому поводу: «В апреле 1924 г. Горький получил повесть, пересланную ему из Берлина в Италию. Об этом он сообщил Ходасевичу, бывшему сотрудником литературного отдела «Беседы». Через месяц он извещал его: «В 6-й книге печатаем прозу Б. Пастернака». В ответном письме Ходасевич высказался против печатания «Воздушных путей», так как они якобы уже напечатаны в «Лефе». Горький срочно вынул повесть из уже собранного номера. Трудно установить причину этого недоразумения, тем более что Ходасевич переписывался тогда с Пастернаком»[737]. Однако, думается, причины этого чрезвычайно досадного случая (советской цензурой повесть была лишена значительной части, в которой отчетливо выражался протест автора против смертной казни) совершенно ясны и вполне восстанавливаются по тем фактам, которые достоверно установлены Л. Флейшманом в его книге «Борис Пастернак в двадцатые годы»: 16 мая 1924 г. выходит первый номер журнала «Русский современник», где анонсируется повесть Пастернака. В начале июня этот номер доходит до Ходасевича, который видит анонс и тут же пишет Горькому (перепутав название журнала, что было вполне объяснимо: в первом номере «Лефа» за 1924 год была напечатана «Высокая болезнь», да и вообще Пастернак в эти годы прочно связывался в сознании современников с «Лефом»). Так что вряд ли Ходасевич может быть обвинен в каком-то специальном злоумышлении против Пастернака: недоразумение относительно предполагавшейся публикации одновременно в двух журналах должно было быть разъяснено, и без этого разъяснения отказ одного из журналов выглядит вполне логичным и справедливым.

Стоит, вероятно, отметить, что существует и еще один эпизод в отношениях Пастернака и Ходасевича, который был внимательно проанализирован Л. Флейшманом в той же книге, когда упоминания имени Ходасевича приобретают символическое значение — при рассказе в «Охранной грамоте» о встрече Пастернака с Маяковским в «греческой кофейне» на Тверском бульваре: «Там состоялась беседа Пастернака и Локса с Самариным перед поездкой в Марбург. Теперь два этих же персонажа сталкиваются с двумя поэтами — Маяковским и Ходасевичем, один из коих безусловно олицетворяет собою новаторскую часть «поколения», а второй, убежденный, декларативный пушкинианец, является самым значительным представителем «эпигонской» его половины. Общей приметой этих полюсов служит связь с Пушкиным: поэтому и игра между поэтами приурочена к бульвару, «растянувшемуся между Пушкиным и Никитской», а Ходасевич после ее окончанья ушел «по направленью к Страстному» (т.е. к памятнику Пушкина. — Н.Б.). Игра, в которую вовлечены оба поэта, — «в орла и решку», контрастирует одновременно и с «игрой во все» в первоначальном портрете Маяковского в 3-й главке, и с «трагедией», которую он читает Пастернаку и Локсу в конце 4-й гл. Замечательно, что и в этой ничтожной бытовой игре с Ходасевичем в орлянку Маяковский — тоже победитель: «Ходасевич встал и, заплатив проигрыш, ушел из-под навеса». На наш взгляд, слова о «заплаченном проигрыше» относятся не только к майскому эпизоду 1914 года, но и апрельской статье В.Ф. Ходасевича 1930 года»[738].

Символическая для обоих поэтов смерть Маяковского символизировала, однако, принципиально различные вещи: для Пастернака это было возвращение к изначальной лирической трагедийности творчества Маяковского, утверждение собственной правоты, достигнутое таким страшным путем, а для Ходасевича — свидетельство бесповоротной и более чем заслуженной гибели всего русского футуризма, сначала бросившегося в жуткую духовную пустоту зауми, а потом отбросившего ее ради сиюминутной политической выгоды и раболепного служения дурно понятому социальному заказу.

Однако все же, как представляется внимательно всматривающемуся в отношения между двумя поэтами глазу, у всех перипетий этих отношений должно быть нечто определяющее глубину и болезненность разрыва между двумя людьми, глубоко чувствующими свое кровное поэтическое и духовное родство. И это не может быть определено только личными или только групповыми пристрастиями или расхождениями: дело в принципиальных основах сотворения своего поэтического мира, в тех законах, которые позволяют ему быть именно таким, а не иным. Поэтому здесь схождения или размолвки приобретают значение гораздо большее, чем в личных отношениях, даже если эти личные отношения и приобретают статус литературно выраженных, как то случилось с обнародованными мнениями Ходасевича (дошедшими в конце концов до адресата и вызвавшими его резкую реакцию) или же Пастернака (для Ходасевича, как, очевидно, и для большинства читателей того времени, оказавшимися нерасшифрованными).

4 февраля 1923 г., то есть менее чем через месяц после цитированного уже письма Пастернака к Боброву, Ходасевич начинает писать стихотворение, в черновике открывавшееся такими строками: