Русская литература первой трети XX века

И завершается статья гневным пассажем, где ударные слова нарочито еще выделены курсивом: «Журнал «Звено» не что иное, как гроб повапленный, одно из самых реакционных явлении в нашей паскудной эмигрантской жизни. Трагедия жизни, трагедия России, крик распятой России — все это там заглушено поддельными персидскими коврами, изящными подушками искусственного шелка, все это там удушено дешевыми духами квази-эстетики. Жалкий мещанский салон людей «на пенсии»... В такой салон или надо совсем не ходить, или, придя туда, поскандалить самым хулиганским образом, чтобы чертям тошно стало».

В ответном письме Гиппиус отчетливо формулирует довольно простой вопрос, на который в теории Философова ответа, как кажется, нет и не может быть: «Я хочу наконец узнать, в чем именно обвиняет редакция «За свободу!» «Звено»: в том ли, что оно вообще занимается эстетикой? Или что у него плохая эстетика? Это два разные обвинения, их смешивать нельзя. Ведь тогда бесцельными становятся выпады против сотрудников «Звена». Но редакция «За свободу!» не говорит нам отчетливо и прямо «долой эстетику», а все как будто и туда и сюда: и «вообще» долой, и «плохую» долой. Я же ставлю вопросы прямые»[805].

Этим прямым вопросом и требованием ответа на него Гиппиус — уже под своей собственной фамилией, а не под прозрачной маской Антона Крайнего — продолжала терзать редакцию «За свободу!»

Пришедшийся явно невпопад ответ Северянина[806], для которого принципиальный спор не был сколько-нибудь значимым, Гиппиус проигнорировала, зато воспользовалась мимолетным уколом парижского корреспондента «За свободу!» Андрея Луганова, чтобы отчетливо показать, как пренебрежение «эстетикой» приводит к игнорированию серьезного смысла произведения. Луганов рецензировал первый номер ежемесячника «Звено», сменившего еженедельник, завершая свой обзор показательной для позиции «За свободу!» фразой: «Нужно надеяться, что приобретенные им («Звеном». — Н.Б.) за эти годы читатели останутся верны журналу, дающему если часто и поверхностные, то все же довольно обширные и разнообразные сведения о новинках литературы, о художественной жизни Парижа в ее разнородных проявлениях»[807]. И в своей рецензии он посвятил несколько слов рассказу Гиппиус «Что это такое»: «В рассказе многие недостатки, свойственные обычно автору: искусственность не сюжета, а рассказа, излишне «умное» рассказывание о самом себе (повесть ведется от первого лица), «умная» психология. «В следующие дни томленье не прошло. Все голубело (?), тяжелея, и стало порой выливаться в раздраженье». Вот лучше бы, если б томленье не «голубело»...»

В письме в редакцию от своего имени[808] Гиппиус указывает на сущую мелочь: рецензент принял неологизм «глубело», на самом деле употребленный в рассказе, за давно знакомое слово, и, как следствие, не понял текста. Мнимо-сокрушенные укоризны по этому поводу носят характер явно саркастический: пренебрежение к особенностям эстетики автора приводит критиков (и тут уже под именем Луганова явно понимается вся редакция «За свободу!») к непониманию вообще эстетической позиции деятеля искусства, так отчетливо сформулированной в одной из беглых помет Вяч. Иванова, обвиненного, напомним, Философовым в том, что для него в искусстве важна исключительно форма: «Ненавижу вожделеющую импотенцию in rebus divinis. Религия — так религия! Искусство — так искусство! Люблю искусство для искусства (оно уже втайне религиозно — но втайне). Призываю религиозное творчество, если есть религия. Искусство нарочито как суррогат религии — презираю и в таковое не верю»[809].

Завершающий всю полемику ответ Философова носит характер довольно беспомощный и характерно демагогический. Откликаясь на появление в Париже журнала «Новый корабль», он писал: «Мы здесь, в Варшаве, пережили за это время слишком много трагических событий местного и мирового масштаба, чтобы с прохладцей читать о том, о чем 7 месяцев тому назад беседовали высококультурные, а главное — досужие эмигранты. 3-го марта скончался М.П.Арцыбашев. 7-го июня Коверда убил Войкова. Потом высылки, потом убийство Трайковича... Через три месяца после двух бесед в «Зеленой Лампе» Англия прервала дипломатические сношения с Москвой. А за месяц до выхода первого номера «Нового корабля» тихоновская церковь примирилась с большевиками. Для нас, эмигрантов, эти события имеют потрясающее значение. Вот над этими событиями надо действительно «оттачивать мысль» <...> Пусть и Мережковский и Гиппиус поймут, что им надлежит или умолкнуть, отойдя в сторону, на что они имеют полное право и за что их никто не осудит, или говорить громким голосом, «поверх» Милюковых и Адамовичей, без обиняков, без тактики. Играть сейчас в бирюльки таким людям, как они,— как-то непристойно»[810]1 .

Уже само введение кончины Арцыбашева в список событий мирового значения выглядит вполне комично. Но и весь приведенный нами пассаж, как кажется, слишком сбивается на советскую публицистику того же самого времени.