Русская литература первой трети XX века

«Со страхом и трепетом» мне слышится, когда я хочу говорить о лучшей, самой значительной и, может быть, вместе с тем самой интимной книге одного из главных наших учителей и руководителей в поэзии. Еще более понятную робость и смущение я чувствую, читая страницу посвящения. Как многого нельзя, не сумеешь и не сможешь сказать! И приходится отвлечься от дружеских и всяческих других отношений, и видеть в печатных строчках даже не то, что видишь, а то, что через них может видеть всякий, имеющий глаз и не злую волю. Тем более трудно высказываться о целой книге, когда из нее вышла всего одна половина. Положим, это не могло бы остановить, так как, как бы ни была искус<но> составлена книга, не писавшаяся как таковая, а являющая из себя[937] всегда сборник лирических стихотворений, часто случайных и объединенных лишь временем написания. Нам кажется явлением специально наших дней <,что> стремление объединять лирические стихотворения в циклы, а эти последние в книги. Конечно, можно сослаться на «Canzoniere» Петрарки, но дело в том, что не является ли данная книга отражением одного-единственного чувства поэта? Цельность может сохранить лишь цикл, написанный залпом (напр<имер> отдел «Эрос» в «Сог ardens») или поддерживая ее[938] внешним намеком на фабулу, единством формы («Золотые завесы») и приемов. Во всяком же другом случае цельность будет всегда лишь более или менее достигнута[939]. Тем более этого трудно требовать от книги. И при всем искусстве, ловкости и логичности в составлении отделов и в группировке матерьяла[940], «Сог ardens» все-таки нам представляется скорее прекрасным сборником стихов, чем планомерно сначала задуманной книгой. Потому мы решаемся говорить о ней, не дожидаясь ее окончания.

Прежде всего нужно утвердить, что Вячеслав Иванов — поэт почти исключительно лирический, если принять во внимание, что лирика бывает не только любовною[941], но и религиозною, пророческою, метафизическою и диалектическою (в той мере, поскольку диалектичны сонеты Шекспира, Петрарки и ранние итальянцы). Подобной лирике мы противополагаем монолог описания и поэзию ораторскую, если бы эти слова не были настолько несовместимы. Поэзия Вячеслава Иванова принадлежит почти всецело оде, гимну и песни; мы не хотим этим сказать, что Иванову чужды и послания (почти весь отдел «Пристрастия») и элегии и другие (формы) разновидности поэтических содержаний, но кажется, что душа его лежит к первым трем. Некоторые пьесы этого поэта требуют как бы комментария, вроде канцоны Кавальканти, подвер<г>авшейся неоднократным объяснениям. Комментариям, разумеется, не историческим которым настанет время, когда забудутся те немногие имена современников, (котор) что упоминает автор, но философским и метафизическим. Ко «Сну Мелампа» Вяч. Иванов сам счел нужным приложить род краткого изъяснения. Это происходит отнюдь не от неясности мысли или неточности, приблизительности выражений, но от насыщенной сжатости того и другого, или же отдаленных[942] скачков, минуя скучную дорогу логической связи, всегда существующей, от образа к образу, к эпитету от эпитета. Поэт не допускает пустых строк, незначущих слов, как бы не опуская[943] ни на минуту поводьев, не давая отдыха вниманию и образно-мыслительной способности слушателя. Подчас это, конечно, может и утомлять, и мы не представляем себе даму в вагоне или вернувшуюся после бала домой, которая бы стала перелистывать, мечтая и вздыхая, том Вяч. Иванова, так же как мы уверены, что ни одно стихотворение объемистого волюма не может пройти незамеченным «в одно ухо войти, в другое выйти»; каждое, пленив, ослепив, рассердив, возмутив — заставит к себе вернуться, вникнуть, понять, принять или отвергнуть, но не забыть. Конечно, это отчасти и работа, не только наслажденье, но иному, с чувством пробренчавшему «Lieder ohne worte», может показаться непосильным трудом слушать фуги Баха. Притом «поэтический» язык Вяч. Иванова, может быть, более, чем у кого иного разнится от литературной речи (наименее поэтической) и слишком русский[944] для некоторых петербургских ушей, так что ленивому читателю симулировать непонятливость очень удобно, мы же утверждаем, что «слова» Вяч.Иванова всегда понятны и в пьесах чисто лирических (как весь отдел «Повечерие»[945], которое — словно подвеска из слез-жемчугов на иконе) достигают высшей простоты (но не пустоты) и прозрачности. Стремление к полноте и насыщенности иногда заставляет поэта брать образы из разных эпох в одном и том же произведении, в чем скорее можно видеть непосредственность, нежели[946] надуманность. Притом нам кажется, что некоторые образы настолько стали символами, что потеряли связь с эпохою, их породившей. Границы же между общеизвестными и претенциозно археологическими упоминаниями так неустойчивы, что руководствоваться тут можно лишь вкусом и художественным тактом. Неоднократно указывалось просто на неудобочитаемость многих строчек Вяч. Иванова, причем упускается из виду, что всякое стихотворение, как предназначенное для слуха, а не для глаза, требует своего темпа, своих пауз, своих синкоп, Едва ли меркою благозвучности можно считать прием чтения скороговоркою любого стихотворения и тогда, конечно, такие строки, как

Стелетнедругукассандра
Рокасетьимрежикар

едва ли будут ласкать ухо, но лишь коснется их теми, паузы и т.п., как всякое косноязычие пропадает:

Стелет недругу V Кассандра V
Рока V сеть V и мрежи V кар.

Хотя нужно сказать, что известная невнятность слов, известное усилие и напряжение чувствуется именно в наиболее значительных и устремительных вещах. Не то, чтобы язык поэта делался менее блестящ, вразумителен и полон, но волны, клубы какой-то чрезмерной насыщенности заволакивают ясные контуры. И думаешь, что прекрасно и точно сказано о глубоком, но что таимое под этим настолько близко и глубоко, что почти не поддается людской речи. И кажется, что

Еще окрылиться робело
Души несказанное слово,—
А юным очам голубела
Радость покрова.

И долго незримого храма

Дымилось явленное чудо,
И застила синь фимиама
Блеск изумруда.
(«Покров»).

А очи и дух Вяч. Иванова всегда юны, несмотря на мудрость, оттого восторг, пыл и несомненный темперамент. Не отроческой, а зрелой юности. Где мужественность определенна, невзирая на нежность, порывистость и остановки тишины:

Сердце, стань!
Сердце, стань!

Вяч. Иванов часто делает себя лунным, открывая свои глаза прозрению, гаданию, ночи, но состав его более солнечный и мужественный, неудержимо влечет его на предопределенный путь и туманы более похожи на пелену, которой кипучая кровь застилает глаза порою, на «синь фимиама» которая застит блеск изумруда, нежели на «лунный ладан», в котором любо купаться А. Блоку. Поэзия Вяч. Иванова — звук труб и флейт, шум крыльев, бег белых коней, которые станут[947] с нежным ржанием только в час жертвенной тишины.

Говорить ли нам о технике? пусть другие это сделают со спокойным духом, мы же напомним, что техника стиха, общих и частичных форм, теперь имеет лишь двух мастеров: Валерия Брюсова и Вяч. Иванова.

М. Кузмин»[948].