Русская литература первой трети XX века

Значительно более сложным был, по всей видимости, курс «Теория художественного слова». Известно, что как раз в это время Белый весьма активно занимался изучением языка различных писателей, причем его штудии должны были слагаться в целостную теорию, так и не сформулированную им окончательно. Отдельные положения этого большого труда вошли в книги и статьи Белого «Жезл Аарона», «Поэзия слова», «Глоссолалия» и др. Центральное место в этом перечне занимала, видимо, «Глоссолалия»[493]. Первоначально Белый хотел напечатать ее в виде отдельного выпуска своих «Кризисов» под заглавием «Кризис слова», подчеркивая: «Я ее считаю лучшей статьей, которую я написал во всю жизнь»[494]. И в его сознании она теснейшим образом связывалась с курсом, прочитанным в Пролеткульте. Издателю С.М. Алянскому он писал: «...могу дать 3—4 выпуска о «Слове» под общим девизом «Глоссолалия». 1. Кризис слова. 2. Теории худож<ественного> слова (материал есть, конспект моего пролеткультского курса). 3. Ритм. 4. Инструментовка. 5. Глоссолалия»[495]. Помимо статьи «Глоссолалия», представление об этом курсе может дать конспект пятой лекции, на котором Белый пометил: «Конспект 5-ой лекции курса, мною читанного в «Пролет. Культе» в 1918—1919 годах «Теория Художественного Слова»[496]. Судя по всему, это и есть тот самый конспект, о котором идет речь в письме к Алянскому; именно здесь Белый излагает наиболее популярные теории слова в художественном произведении, известные в то время, делая это с большой обстоятельностью, подробно рассматривая взгляды Потебни, Гумбольдта и др. Вряд ли эти рассуждения были в полной мере доступны слушателям литературной студии — и сами теории, и их раскрытие в лекции представляются чрезвычайно сложными; видимо, в сознании большинства слушателей его идеи претворялись достаточно своеобразно[497]. Однако вполне вероятно, что именно тезисы этого курса вызвали одно чрезвычайно примечательное письмо Н. Полетаева к Белому.

Один из лучших пролетарских поэтов Николай Гаврилович Полетаев (1889—1935)[498] был, по всей вероятности, кем-то вроде старосты литературной студии. В единственном сохранившемся письме Белого к нему содержится просьба передать студийцам, что из-за переутомления планировавшаяся лекция не состоится. Письмо же, интересующее нас, было написано 9 марта 1919 года, в тот самый день, когда Белый высказал на заседании студии чрезвычайно лестное мнение о поэзии Полетаева по поводу стихотворения «Вихри»: «Т. Белый видит в творчестве Полетаева влияние поэзии Пушкина (однако, не в смысле подражательности), выражающееся в музыкальности и звучности, достигаемых простыми средствами»[499]. В письме же Полетаева имеется в виду поэма Белого «Христос воскрес», которую он прочитал почти с годичным опозданием. Вряд ли мы можем согласиться со всеми мнениями автора письма; в частности, очевидно, что поэма Блока «Двенадцать» все же художественно более сильное произведение, чем поэма Белого. Но само письмо заслуживает того, чтобы быть процитированным:

«Дорогой, глубокоуважаемый Борис Николаевич!

Все, что хочу я сейчас написать, — я мог бы сказать Вам лично, но я непременно хочу написать это. Вчера, как пришел от Вас, я до глубокой ночи читал и перечитывал Вашу поэму. Она меня необыкновенно поразила. Я бы сказал, если это можно, пронзила, какими-то скрытыми глубинами своими, глубоко мне сродными, близкими, такими, что некоторые слова как бы я сам написал, и в то же время чудесно новыми мне. Вы часто говорите о кризисе слова, и я был согласен с Вами, но теперь я сомневаюсь, чтобы омертвело слово. Может быть, оно еще недостаточно углубилось для выражения всего крестного ужаса нашей жизни, но оно живет живой вулканически скрытой жизнью в Вашей поэме. Может быть, расстроен очень был я вчера, но все равно, когда дошел я до слов:

Разбойники
И насильники
Мы, —

я от этих до ужаса простых слов заплакал. Какой-то острой болью пронзили они меня. Я знал, раньше знал, что насильник я и разбойник, чувствовал, но никогда с такой полнотой я не осознал это, как в этот момент. Не умерло, дорогой Борис Николаевич, слово, живо оно. Мучительно провлекло оно сквозь меня тело России и мое скверное тело. Но воскресения, воскресения не чувствую я. Я бы назвал поэму «Крест». Может, мне не дано еще видеть воскресение.

Как беспомощна в сравнении с Вашей поэмой блоковская «Двенадцать», как она реалистически протокольна и идейно беспомощна.

Почему так много говорят о ней и молчат, говорят, может быть, но мало, почти молчат, о Вашей поэме?

Господи! Среди кого мы живем все-таки, я не говорю про народ, а про интеллигенцию! Как духовно мертва она, а народ неграмотен...»[500]