Русская литература первой трети XX века

Все вышесказанное может создать впечатление, что отношения Белого с советской литературой были чуть ли не совершенно идиллическими. На самом деле, конечно, все обстояло значительно сложнее. Едва ли не символическими выглядят воспоминания П.Н. Зайцева, где рассказывается о последних месяцах жизни писателя: «Первое кровоизлияние в мозг произошло в Коктебеле. Затем последовал ряд кровоизлияний и одно из них в ноябре 1933 года, когда Белый прочитал предисловие Л. Каменева к «Началу века»»[563]. Но и вся обстановка — по крайней мере, в конце 1920-х годов, если даже не вспоминать большевистский террор первых послеоктябрьских лет, была Белому хорошо известна. Репрессии не только были общеизвестны, но и касались близких Белому людей: «В связи с чисткой усилилась роль органов безопасности и увеличились репрессии против инакомыслящих. Росло количество концентрационных лагерей на Севере и в Сибири, стало правилом «очищать» Москву, Ленинград и другие крупные города арестами неугодных людей под праздники 1 мая и 7 ноября. <...> В середине февраля, после партийной чистки, застрелился Витольд Францевич Ахрамович-Ашмарин <...> Говорили, во время чистки его упрекали за сотрудничество в издательстве «Мусагет» и его католичество. <...> Арестован В.Пяст. <...> Апрель-май 1931 года оказались тревожней, чем предполагали все мы, и особенно близкие Борису Николаевичу и Клавдии Николаевне люди. Над нами собиралась гроза. <...> начались аресты людей, связанных с писателем...»[564] Эти фрагменты воспоминаний П.Н. Зайцева только отчасти передают обстановку постоянных угроз, то и дело нависавших над Белым. Аресты антропософов, масонов, дворян, ученых, краеведов — все категории людей, так или иначе подвергавшихся преследованиям, назвать просто невозможно, даже если не представлять себе общий масштаб репрессий в СССР того времени, — создавали картину все приближающейся угрозы. В знаменательный день — 7 ноября 1929 г. С.Г. Спасская заканчивала большое письмо к Белому мужественными словами: «Время жестокое, и хочется иметь ясные мысли, когда призовут к ответу. А это может быть всегда»[565]. И сам Белый, если верить воспоминаниям Зайцева, вполне осознавал это: «Надо заковать себя в сталь, Петр Никанорович, надо держаться, как держатся солдаты в окопах, несмотря на то, что каждая минута угрожает гибелью»[566]. И все же он стремился к возможно более прочному контакту с советскими писателями, понимая, что создаваемая ими литература все больше уходит от каких бы то ни было снисходительных мерок, могущих быть приложенными к искусству.

Безусловно, истолкования такого поведения могут быть самыми различными. С одной стороны, это обычная психология советского человека, стремящегося действовать так, чтобы уцелеть самому, даже если самые близкие люди (вплоть до жены и старинных друзей) оказываются арестованными. С другой — это действительная убежденность в том, что те слова, которые еще могут быть произнесены и напечатаны в надвигающемся мраке, останутся грядущим потомкам, смогут воздействовать на них, передавая тот колеблющийся огонек, которые удается сохранить[567]. Наиболее стойкие и мистически искушенные современники говорили о свершившемся на духовном уровне «падении», «предательстве» Белого, после которого уже безразлично было, что именно он напишет[568]. Но в любом случае ясно, что после выбора, сделанного в 1924 году, для Белого, если он хотел сохраниться как действующий, печатающийся писатель, иного пути не было и не могло быть.

В то же время было понятно, что для партийно-литературной элиты, собравшейся на съезд в 1934 году, имя его уже должно было звучать совершенно чуждым. И действительно, решительно все упоминания о Белом в стенографическом отчете первого съезда писателей или иронические, или откровенно враждебные. Казалось бы, члена Оргкомитета, стремившегося стать в ряды советских писателей, можно было помянуть хоть каким-либо добрым словом, — но даже его невозможно было дождаться.