Русская литература первой трети XX века

Конечно, и в этом слое подтекстов могут существовать свои сложности, как, например, в обращении Иванова к строкам Ходасевича[833], но и в этом случае обращения к стихотворному наследию своего современника вполне поддаются определению и воспринимаются в свете некоей задачи, поставленной перед собой Георгием Ивановым.

С этой точки зрения значительно интереснее остающиеся пока фрагментарными попытки вычленить в творчестве Иванова второй цитатный пласт, ориентированный на стихи поэтов совершенно забытых как читателями конца XX века, так и среди современников Иванова не пользовавшихся сколько-нибудь широкой популярностью. Меж тем не только отдельные строки, но и целостный облик такого поэта мог на долгие годы оставаться в памяти и время от времени попадать в стихи и в квазимемуары. Собственно говоря, «Петербургские зимы» наполнены такими персонажами, далеко не все из которых удается однозначно идентифицировать. Таков, например, беллетрист В., занимающий немалое место на первых же страницах книги, или колоритный меценат, выбирающий себе псевдоним, который в алфавитном порядке должен стоять непременно первым на обложке задуманного поэтического сборника[834]. Чаще всего мелькающих на страницах мемуаризированиой беллетристики Иванова мелких поэтов и цитаты из их стихов, если они не обозначены какими-либо особыми сигналами, бывает узнать достаточно непросто.

Но особенно подобная задача усложняется в том случае, когда цитируемая фраза находится в середине стиха и потому может быть опознана лишь случайно. Однако, как нам представляется, эта случайность чаще всего свидетельствует о какой-то примечательности совпадения. Из подобного разряда — и одна параллель, представляющаяся несомненной и в то же время заслуживающей внимательной характеристики.

Меняется прическа и костюм,
Но остается тем же наше тело,
Надежды, страсти, беспокойный ум,
Чья б воля изменить их ни хотела.

Слепой Гомер и нынешний поэт,

Безвестный, обездоленный изгнаньем,
Хранят один — неугасимый! — свет,
Владеют тем же драгоценным знаньем.

И черни, требующей новизны,

Он говорит: «Нет новизны. Есть мера,
А вы мне отвратительно-смешны.
Как варвар, критикующий Гомера!»

Пушкинские подтексты этого стихотворения здесь очевидны, но сама заключительная формула прямого соответствия у Пушкина не находит, в то же время будучи мучительно знакомой. Практически точное соответствие ей находится в стихах ныне забытого (да и в начале века очень мало известного) В.Л. Полякова. Его стихотворение «Они. Порт- Артур» звучит так:

Для них все пламенные сны,
Владыки творческая вера;
Они противны и смешны.
Как раб, читающий Гомера;

Но в день войны их льется кровь,

Спасают землю их страданья:
Самоотверженно любовь
Творит бессмертные преданья[835].

Однако если бы дело заключалось только в совпадении, для этого было бы достаточно простого комментария, тогда как на самом деле проблема более серьезна.

Известно, что Иванов был весьма восприимчив к изощренной символистской и околосимволистской мифологии, пронизывавшей петербургскую поэзию его времени. Наиболее очевидно демонстрирует это «мемуар» о Мандельштаме, где среди рассказов о жизни друга неожиданно — без особой внутренней связи — возникает тема Александра Добролюбова[836].

Мифологичность образа рано покончившего с собой Виктора Полякова, конечно, несравнима с мифологичностью личности Александра Добролюбова, однако, как можно предположить, и первая с известной интенсивностью культивировалась в небольших поэтических кружках. Иначе трудно объяснить, почему с таким энтузиазмом А. Кондратьев рассказывал о Полякове в письмах к Брюсову и потом так тепло и пространно вспоминал в годы своего польского изгнания[837]. Вероятно, еще одним центром генерирования этой мифологичности был профессор и поэт Б.В. Никольский, друживший с Поляковым и составлявший сборник его стихов, разрабатывая для этого случая специальную текстологию.