Русская литература первой трети XX века

Уставший за день спит, не раздеваясь, иль доделывает свои дела денные,
Зная, что беседы успешны не в конторской обстановке.
А я один сижу, досадуя: — почему именно на мне
Жизнь захотела вслух поиздеваться.
Назначила меня в показательнейшие правдолюбцы? —
Мое несчастье, что я уже был зрелым,
Когда подросткам стала жизнь принадлежать,
Жизнь обновляется неведеньем подростка...[876]

Дополнительным фактом, связывающим воедино имена Ходасевича, Мандельштама и Нельдихена, становится специальное стихотворение Нельдихена «Ум и глупость». помеченное 1927 годом и являющееся очевидным ответом на воспоминания Ходасевича в первом их варианте:

Делец зовет глупостью непрактичность романтика,
Новаторствующий иронизирует по поводу пушкиниста,
Глупый всегда ошибется в подлинно умном... [877]

8. «Renouveau»

Работа об Обществе друзей Гафиза, растянувшаяся на долгие годы[878], тем не менее до сих пор провоцирует разнообразные наблюдения и выводы, одно из которых мы рискнем предложить читателям.

Сергей Ауслендер заканчивал свой рассказ «Записки Ганимеда» (в прикровенной форме описывавший заседания гафизитов) словами: «Я надеюсь, что обширные изыскания, которые я предпринял, позволят мне со временем дать более точные и подробные сведения об этом обществе, некоторое здесь мы находим только первые робкие намеки»[879].

Одно из этих сведений относится к сфере явно значимых прозвищ участников, которые ранее представлялись как ориентированные прежде всего на античную и мусульманскую культуру, а также на европейскую литературу XVIII — начала XIX веков, причем в некоторых происходило совмещение и того и другого (как, скажем, имя Диотима, проецировавшееся одновременно и на Платона, и на Гельдерлина). Но были некоторые прозвища, которые вообще не поддавались какой-либо культурологической расшифровке, и к ним казалось принадлежащим «Renouveau» (то есть «Обновление»), которым среди гафизитов был означен Вальтер Федорович Нувель. Он же именовался Петронием и Корсаром, и при таком обширном наборе имен французское казалось просто работающим в своем прямом, самом обычном значении. Значение это же не раз обыгрывалось в письмах как самого Нувеля, так и его друзей, потому необходимость проводить дальнейшие разыскания не была очевидной.

Однако читая выпущенное параллельно на французском и русском языках собрание сочинений С. Малларме, мы столкнулись с источником, который определяет происхождение прозвища со стопроцентной точностью.

Известно, что для Вяч. Иванова, который играл решающую роль в организации и внешнем оформлении «гафизитства», Малларме вовсе не был безразличен, поскольку являлся тем полюсом символизма, который в наибольшей степени противопоставлялся собственному, ивановскому. В статье «О поэзии Иннокентия Анненского» он с предельной отчетливостью формулировал различие между символизмом ассоциативным (к которому относил и Малларме, и Анненского) и собственным, «реалистическим». Понятно, что Малларме для Иванова был не пустым именем, а вполне конкретной поэтической фигурой. В этом случае сонет, так и называющийся «Renouveau», вошедший в главную книгу стихов французского поэта, вряд ли мог пройти мимо его внимания. В этом сонете Малларме не просто развивает тему весеннего обновления, но теснейшим образом сплетает ее с мотивами болезненности, усталости и — прежде всего — того творческого бесплодия, которое не без основания увидел здесь автор вступительной статьи к тому[880].

Именно эти качества, насколько нам известно, и были определяющими для всего облика В.Ф. Нувеля. В письмах к Кузмину он постоянно жалуется на преждевременную старость, усталость, болезни и пр., а неспособность к творчеству (при тонком понимании искусства, оригинальности суждений и даже провоцировании друзей на творчество) отмечалась едва ли не всеми, кто сколько-нибудь близко знал его. И в наиболее близкой ему музыке, и в философии, и в литературе и суждениях о ней он так и остался другом творцов, будучи сам полностью лишен творческого дара. Именно такой подтекст обретает его прозвище в свете сопоставления с сонетом Малларме, и, таким образом, в круг зашифрованных гафизитскими именами поэтов (и реже — прозаиков) входит и еще один, причем практически современный, оказавший сильнейшее формирующее воздействие на русский символизм в самых различных его изводах, и потому особенно значимый.

9. Второе дополнение о Кузмине