Русская литература первой трети XX века

Вернувшись в Россию, Мережковские оказались в новой для себя литературной ситуации: на них (особенно, конечно, на Мережковского) смотрят как на прославленных писателей, обладающих большим авторитетом, явно выходящих за пределы того сравнительно узкого круга, в котором они вращались в начале века. Мережковский на некоторое время становится редактором беллетристического отдела почтенного журнала «Русская мысль», Гиппиус регулярно там печатается (и не только при Мережковском, но и при сменившем его Брюсове). Религиозные искания в эти годы отодвигаются на второй план, поскольку уже относительно устоявшаяся форма мистического общения была найдена и нуждалась лишь в поддержании внутреннего пламени. На первый план в деятельности Мережковских выдвинулись задачи собственно литературные и отчасти общественные.

Многое в их жизни опрокинул 1914 год. Война с самого начала была осознана Гиппиус как губительное событие в жизни всей Европы, а особенно России: «Как-то вечером собрались у Славинского <...> Говорили все. Когда очередь дошла до меня, я сказала очень осторожно, что войну по существу, как таковую, отрицаю, что всякая война, кончающаяся полной победой одного государства над другим, над другой страной, носит в себе зародыш новой войны, ибо рождает национально-государственное озлобление, а каждая война отдаляет нас от того, к чему мы идем, от вселенскости». Но что, конечно, учитывая реальность войны, я желаю сейчас победы союзников»[15]. Распад самодержавия, с такой психологической отчетливостью описанный в очерке «Маленький Анин домик», вошедшем в книгу воспоминаний «Живые лица», вызывал все большее презрение, и февральскую революцию Гиппиус восторженно приветствовала, видя в ней возможность коренного изменения судеб России, возрождение идей, вдохновлявших еще декабристов. В первые же дни октября для нее все рухнуло: «Вот холодная черная ночь 24—25 Октября. Я и Д.С., закутанные, стоим на нашем балконе и смотрим на небо. Оно в огнях. Это обстрел Зимнего дворца... <...> На другой день — черный, темный, мы вышли с Д.С. на улицу. Как скользко, студено, черно... Подушка навалилась — на город? На Россию? Хуже...»[16]

В холодном, голодном и темном Петрограде 1917—1918 гг. Гиппиус составила и издала сборник, характерно названный «Последние стихи». Они были последними, потому что писались в последние дни мира, который она могла ненавидеть, но вне которого жизни себе не представляла. Ее пророчества о грядущей революции были всегда сугубо утопическими, а потому реальность той России, которая открылась ее глазам в конце 1917, в 1918 и 1919 годах (из Петрограда Мережковские уехали 24 декабря 1919 года), не просто ужаснула ее, но вызвала ощущение смертельной скуки: «Даже в землетрясении, в гибели и несчастии совсем внешнем, больше жизни и больше смысла, чем в самой гуще ныне происходящего, — только начинающего свой круг, быть может»[17]. В революции ее ужасала безличность массы, полностью подчиненной организующей воле сверху. В отличие от Блока, Ходасевича, Андрея Белого, многих молодых русских писателей того времени, она решительно отказывала революции в стихийном характере, в свободной воле людей, ее делающих (и здесь она парадоксальным образом совпала с более поздней сталинской концепцией революции как подчинения стихийной силы нерушимой железной воле партии). Россия этого времени представлялась ей парализованной страной, которой управляет кучка трусливых, но могущественных вождей, опирающихся на жестокую вненациональную силу (в дневниковых записях эта сила конкретизирована как латышские, башкирские и китайские полки). В отечестве уже не остается ничего дорогого ее неуспокоенному сознанию, направленному на выявление духовных возможностей человека.

С самых же первых дней Гиппиус решительно заявляет о неприятии свершившегося и до конца жизни остается противником всего, что делается в России и СССР. Для нее не было и не могло быть примирения с новым строем и людьми, его принявшими (наиболее отчетливый пример — многократно анализировавшиеся послереволюционные отношения с Блоком). Ее стихи этого времени словно выходят за пределы собственно поэзии, приобретая особую интонацию, притягательную и отталкивающую одновременно. Кипение злости в них достигает такой температуры, что стихи кажутся обжигающими, но обжигающими не собственно поэтической силой, а именно отчетливо и беспощадно выраженной эмоциональностью. Они оказываются по ту сторону поэзии, превращаясь в документы времени, подобно публицистике[18] и дневникам Гиппиус, как опубликованным ею самой, так и оставшимся в архиве и напечатанным только недавно[19], спорить с которыми невозможно: их надо принимать не как исторические свидетельства, выискивая определенные факты, а как свидетельство внутреннего состояния человека.