Русская литература: страсть и власть

Сей муж судьбы,
Сей странник бранный,
Пред кем унизились цари,
Сей всадник, папою венчанный,
Исчезнувший, как тень зари,
<…>
…мучим казнию покоя,
Осмеян прозвищем героя,
Он угасает недвижим,
Плащом закрывшись боевым.

Почему возникает здесь Наполеон? А потому, что, при всей ненависти Пушкина к маленьким бонапартикам петербургского света, Наполеон оставался для него фигурой, заслуживающей самого серьезного внимания. И вот здесь, в десятой главе, могла появиться тончайшая и сложнейшая мысль о том, что победа над Наполеоном в сущности обернулась победой над собой. Что из этой победы получился Священный союз и военные поселения. И, видимо, эта мысль должна была каким-то образом пронизать собою всю главу, где Онегин доезжает до военных поселений в Астрахани.

История публикации десятой главы сама по себе прелестна. Она в искаженном виде известна из детективного романа Каверина «Исполнение желаний». На самом деле все происходит не в 1931 году, не в архиве профессора Бауэра и не под огарки студента Трубачевского. Все происходит в 1905 году, когда появляется вдруг в Академии наук собрание Леонида Майкова, которое передает жена знаменитого пушкиниста с единственным условием – чтобы это было впервые напечатано в собрании сочинений Пушкина, которое Майков лично начал готовить. Петр Морозов, тоже знаменитый пушкинист, рассматривает листок. Сначала не понимает, как зашифровано, потом понимает примерно схему шифра. Потом начинается во главе с Томашевским огромная работа всей советской текстуальной школы. Масса расшифровок предполагаемого «кинжал Л», «тень Б» или «Л Б». Везде, где у Пушкина стоит тройка или З, это царь. В общем, все особенности шифра каким-то образом наконец воскрешаются, все становится ясно. И десятая глава, как сказал бы Набоков, испуганно охорашиваясь, предстает перед читателем. Самый крамольный и страшный пушкинский текст. О чем говорит нам его появление? Почему он никак не мог обойти декабрьское восстание? Да потому и не мог, что декабрьское восстание ставит в романе финальную точку. Сделать ничего нельзя. А главные герои восстания – это даже не генералы, это последовавшие за ними жены. И может быть, глубоко прав замечательный пушкиновед Борис Томашевский, когда говорит, что приход Онегина к декабристам проблематичен, да и не нужен. А вечным нравственным идеалом остается для Пушкина женщина. Может быть, добавляет Дьяконов, потому, что ей для выполнения своего предназначения не нужно никаких социальных функций. И это совершенно справедливо.

Я думаю, что из того довольно беглого очерка, который мы сейчас предприняли, ясно по крайней мере одно. Презирать очень легко, ничего хорошего из этого не выходит. Жить по сердцу и долгу очень трудно. Но это единственный способ если не прожить хорошую жизнь, то по крайней мере попасть в главные героини очень хорошего романа.

«Медный всадник»

О «Медном всаднике», об этих 464 строчках, написаны и переписаны тома. Но есть некоторые аспекты темы, которые выползли (или выпрыгнули) на передний план именно сегодня.

Ни Мережковскому, который написал, на мой взгляд, лучшую работу о «Медном всаднике», ни Брюсову, который проделал огромную текстологическую работу, ни всем их замечательным советским потомкам, начиная с Цявловских и кончая современным пушкиноведением, многие вещи просто не могли прийти в голову, потому что они были не так очевидны. На наших глазах «Медный всадник» сбывается в очередной раз, и это самое интересное.

Есть две основные тенденции, которые описывают разные подходы к «Медному всаднику». Первый подход, идущий вслед за Белинским, как почти все советские литературоведческие ходы, достаточно наивный и примитивный. Он заставлял учителя средней школы ставить перед школьником идиотские вопросы: «Кто прав – Евгений или Петр?», «Можно было строить Петербург в таком опасном для наводнения месте, если от этого страдает бедный Евгений?»

Конечно, Пушкин не то что 464 строки не стал бы писать об этом, он бы пера не очинил ради этой темы. Для него Петербург (в чрезвычайно массивном, четверть поэмы занимающем вступлении) является оплотом и средоточием всех его личных ценностей. А к Петру у Пушкина отношение амбивалентное. Все мы помним его слова из «Истории Петра», что Петр иногда ведет себя как великий государственник, а иногда – как взбесившийся помещик. И мы понимаем эту амбивалентность, поскольку один из предков Пушкина по отцовской стороне, Федор, был повешен во время стрелецкого бунта. А другой, Ибрагим Ганнибал, был любимый раб, как сказано иногда, а иногда – любимый наперсник. И Пушкин разрывается между этими двумя тенденциями, между этими двумя чувствами. Тем не менее вопрос о правоте Петра перед ним не стоит в принципе.