Русская литература в Германии. Восприятие русской литературы в художественном творчестве и литературной критике немецкоязычных писателей с XVIII века до настоящего времени

Средства и формы рецепции характеризуются большим разнообразием: это и переводы, филологически точные, как и вольные, поэтические, близкие к подражанию, это и структурообразующие интертекстуальные отношения (например, в новеллистике Марии фон Эбнер-Эшенбах или в «Волоколамском шоссе I–V» Хайнера Мюллера), и лирические тексты с посвящениями (напр., многочисленные стихотворения поэтов из ГДР посвящены Есенину или Маяковскому), и разнообразные варианты использования тем и мотивов, ведущих свое происхождение из русской литературы (напр., в романе Франца Кафки «Процесс» или в драме Томаса Бернхарда «Охотничье общество»). Как мы могли убедиться, чрезвычайно важной формой рецепции являются литературно-критические эссе и статьи. Многие из них, как, например, работа Вальтера Беньямина о Лескове, имеют большое теоретическое значение, другие, как например, очерки Стефана Цвейга и Германа Гессе о Достоевском, обнаруживают как высокое эстетическое качество, так и глубину историко-философского содержания.

При всем тематическом и интенциональном многообразии русско-немецких литературных отношений в них различимы определенные константы, главные линии восприятия. В центре внимания находится ограниченный круг авторов: Федор Михайлович Достоевский (1821–1881), Лев Николаевич Толстой (1828–1910), Николай Васильевич Гоголь (1809–1852), Александр Сергеевич Пушкин (1799– 1837), Михаил Юрьевич Лермонтов (1814–1841), Иван Александрович Гончаров (1812–1891), Иван Сергеевич Тургенев (1818–1983), Антон Павлович Чехов (1860–1904), Максим Горький (1868–1936), Борис Пастернак (1890–1960), Осип Мандельштам (1891–1938), Александр Солженицын (1918–2008). Нередко личность автора вызывает больший интерес, чем его произведения. Во все периоды рецепции наблюдается склонность к восприятию русской литературы в первую очередь как источника сведений социально-политического и культурно-исторического характера при недостаточном внимании к художественной стороне воспринимаемых произведений. При этом на первый план выходит порой тенденция к подтверждению или обоснованию уже существующих, сложившихся в немецкой культуре образов России и русских (литература как отражение «русской души», «азиатского анимализма» и т. п.), к использованию таких «образов чужого» в качестве аргументов, способствующих созданию тех или иных мифологических и идеологических конструкций. В первую очередь это относится к творчеству Достоевского. Инструментализаций такого рода не избегают и большие писатели, иногда использующие один и тот же материал в прямо противоположных целях. Так, в памфлете «Размышления аполитичного», написанном в годы Первой мировой войны, Т. Манн обращается к произведениям Достоевского для того, чтобы легитимировать свою идею «консервативной революции», а десятилетием позже он же в эссе «Гёте и Толстой» эту идею пересматривает и вновь использует для этого тексты Толстого.

Но элемент идеологизации присутствует и в тех случаях, когда художественная специфика русских произведений не выносится за скобки, а, напротив, привлекает к себе подчеркнутое внимание писателей. Так, именно интерес к проблеме взаимоотношения этического аспекта с эстетическим обусловливает обращение таких авторов, как Герман Гессе, Генрих Бёлль, Пауль Целан, Готфрид Бенн, Сара Кирш и Хорст Бинек, к творчеству тех русских писателей, которые представляют т. н. «лазаристскую традицию», то есть раскрывают тему страдания, унижения, изгнания и преследования. В этом ключе рассматривались произведения Достоевского, Толстого, Чехова, Мандельштама, Ахматовой, Солженицына. Кроме того, немецкие писатели все снова и снова обращаются к творчеству забытых, недооцененных на родине или подвергшихся гонениям русских поэтов. Брехт отдает дань памяти своему другу и учителю Сергею Третьякову, Целан вводит в немецкую поэзию стихи Мандельштама, своего «брата Осипа», Кристоф Мекель напоминает о значении несправедливо забытого Евгения Баратынского.

Каждый, кто обращается к истории русской литературы в Германии, Швейцарии или Австрии, вступает, таким образом, на обширную территорию, где еще немало белых пятен и многое нуждается в осмыслении и переоценке.