Русская литература XIX века. 1850-1870: учебное пособие

«Злая жизнь» лишена «души», поэтому она столь страшна. «В этом бездонном отчаянии всего ужаснее то, что оно такое тихое, ясное: чем яснее, тем бездоннее», – писал об этом стихотворении Д.С. Мережковский.

Это «бездонное отчаяние» порождает тютчевский эстетизм, которым пронизано каждое его стихотворение. Из этого поэтического мрака вырывается тютчевский призыв: «Живя, умей все пережить: // Печаль, и радость, и тревогу». И еще более понятным становится толстовское суждение о Тютчеве: его поэзия вдохновляет на продолжение жизни даже тогда, когда сама жизнь кажется уже невозможной. Даже тогда, когда подступает смерть:

Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
И перед ней мы смутно сознаём
Себя самих – лишь грёзою природы.

Поочередно всех своих детей,

Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.

Эти стихи написаны Ф.И. Тютчевым 17 августа 1871 г. Незадолго до этого, 11 декабря 1870 г., Тютчев, прощаясь с умершим братом, писал:

Бесследно всё – и так легко не быть!
При мне иль без меня – что нужды в том?
Всё будет то же – вьюга так же выть,
И тот же мрак, и та же степь кругом.

Дни сочтены, утрат не перечесть,

Живая жизнь давно уж позади,
Передового нет, и я, как есть,
На роковой стою очереди.

Стихотворения «Брат, столько лет сопутствовавший мне…» и «От жизни той, что бушевала здесь…», конечно же, обладают каждое своей собственной поэтикой. Но в то же время они настолько близки, что воспринимаются почти как одно стихотворение, по крайней мере, без всякого художественного напряжения они складываются в поэтическую дилогию. И эта поэтическая дилогия возникает в завершении творческого пути поэта. Смерть брата («И ты ушел, куда мы все идём…») и предчувствие своей смерти – Тютчеву остается жить совсем немного («На роковой стою очереди») – предопределили трагическую тональность лирического повествования. Реквием и исповедь формируют поэтику первой части дилогии, а философское отвлечение возникает лишь в третьей строфе.

Из этой строфы вырастает вторая часть дилогии – стихотворение «От жизни той, что бушевала здесь…», уже с иной тональностью. Это философская поэтика, потому что все уровни организованы философским началом. Тютчевское слово в результате становится философско-поэтическим словом.

Отчетливо видно, что части дилогии объединяются по двум резко противоположным принципам. Первый – это принцип соответствия, который требует художественной солидарности. И такая солидарность здесь, безусловно, есть. Она настолько сильная, что третья строфа, например, может найти место во втором стихотворении. В этом случае не возникает ни ритмических, ни стилистических, ни композиционных диссонансов.

Другой принцип – это принцип художественного несовпадения. Суть его в том, что один и тот же смысл воспроизводится по-разному. Несовпадение возникает в художественной форме. Второе стихотворение постепенно (всё же в первых двух строфах есть доля описательности) обретает форму философского эссе на тему смерти.

Художественное сочетание этих принципов и создает художественную целостность дилогии. Благодаря им органично сочетаются два противоположных начала: лирическая экспрессия и философская манифестация, что является определяющей особенностью тютчевской поэтики в целом. Эта поэтическая дилогия В структурном отношении завершает художественную систему Тютчева. И не только в структурном отношении. Символический образ смерти, созданный Тютчевым в этой дилогии, стал той художественной доминантой, которая предопределила почти все содержание его прощальных произведений.

Тема смерти вообще постоянно присутствует в лирическом творчестве Тютчева. Она является неотъемлемой частью поэтики оппозиции «бытие – небытие», которая отчётливо выделена в лирике Тютчева Ю.М. Лотманом. Именно эта поэтика сильнейшим образом способствовала воплощению романтического мироощущения Тютчева. Противостояние смерти как романтический мотив стало опорным элементом этой поэтики. Но все же в позднем творчестве Тютчева образ смерти заслоняет все остальные образы. Он становится в своей художественной функции всеобъемлющим, потому что в глубинах поэтики смерти содержится еще и образ свободы.