Русская литература XIX–XX веков: историософский текст

Итак, ветер – это все-таки история, но почему она вдруг «фатальна»? Это не соответствует поэтической историософии Блока, поскольку «фатализм» исключает какое бы то ни было творческое начало. Произвольным представляется и такое заключение: «Композиционной основой и образным стержнем поэмы является ветер, символизирующий у Блока духовную связь Настоящего и Будущего» – такой несколько неожиданный итог подводит Е. А. Кудинова своему мини-исследованию природы блоковского ветра²⁶⁴. Между тем ранее²⁶⁵ в ее работе приводились очень интересные библейские и евангельские параллели, которые в общем контексте блоковской поэмы вполне закономерны. Дело в том, что новозаветная символика ветра связывает его со Святым Духом. В «Деяниях апостолов», в частности, перед тем, как ученики Христа получают огненное крещение (крещение Св. Духом), говорится: «И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились» (Деян. 2:2). И это отнюдь не единственный пример в Священном Писании. Так, Суд Божий грядет как Ветер, взметающий прах нечестивых (Пс 1:4; Ис. 17:13). Согласно Библейской энциклопедии, Ветер может быть выражением Божьего гнева (Ис. XXVII:8), свидетельством творческого могущества Божия (Еккл. XI:4) орудием Св. Духа (Иоанн. III:8)²⁶⁶. Опираясь на такое понимание метафоры ветра, Кудинова полагает, что ветер как образ исторического и метафизического движения знаменует движение времени и противоположен неподвижности, трактуемой как неодухотворенность, бездуховность. Таким «застывшим», лишенным движения исследовательница находит образ буржуя на перекрестке. Она прямо отождествляет неподвижность с «сатанинским» началом: «нет ветра, нет движения, нет Духа Святого»²⁶⁷.

Думается, эти суждения, при некоторой их односторонности, все же близко подходят к блоковскому мирочувствию и приближают к пониманию замысла поэмы. В частности, «буржуй» для Блока периода «Двенадцати» – синоним сатаны: «Отойди от меня, Сатана, отойди от меня, буржуа…», – пишет он в дневнике (269). Так же и отождествление ветра со Святым Духом, каким бы дерзким оно ни казалось, законно. Однако при всем огромном объеме исследований данного вопроса, редко кому удается совместить историософский текст поэмы с конкретным и точным анализом художественного текста. Вот и Кудинова пишет, что «ветер «уходит», уводя за собой Спасителя и Двенадцать». Это утверждение обессмысливает все интерпретационные усилия исследовательницы, поскольку Святой Дух, ведущий Христа – положение и теологически, и художественно невозможное.

На самом деле ветер никуда не «уходит». По точному наблюдению Е. Эткинда, даже когда это слово прямо не упоминается, ветер «незримо» покровительствует революционерам, является их орудием, что выражается в частности в метафорическом глаголе «раздуем»²⁶⁸. Действительно, только слово «ветер» уходит, но «опции» ветра остаются.

Ветер как образ стихии отнюдь не впервые появляется в поэме «Двенадцать». Мифологема ветра является одной из ключевых в чрезвычайно близкой как по времени создания, так и эстетически лирике М. Волошина, которая впоследствии составит третью книгу его стихов «Неопалимая Купина». В частности, обращает на себя внимание явным параллелизмом с «Двенадцатью» одно из центральных стихотворений Волошина 20-х гг. «Северовосток»:

Расплясались, разгулялись бесы
По России вдоль и поперек.
Рвет и крутит снежные завесы
Выстуженный северовосток.
Ветер обнаженных плоскогорий,
Ветер тундр, полесий и поморий,
Черный ветер ледяных равнин,
Ветер смут, побоищ и погромов,
Медных зорь, багровых окоемов,
Красных туч и пламенных годин

… (335)

Параллельность двух «ветров» тут достаточно очевидна. Это, во-первых, сам образ ветра, который у Волошина «рвет и крутит»; у Блока «Крутит подолы, // Прохожих косит, // Рвет, мнет…» Во-вторых, здесь интересна та же метаморфоза ветра: начавшись с явно оценочной, заданной пушкинско-достоевским контекстом описанием «бесовской» стихии, мифологема ветра, открыто появляясь в 5-й строке, предельно расширяет свое значение и усиливается четверной анафорой. Причем третья анафора содержит еще и дополнительный эпитет «черный», тем самым еще более сближая с блоковским текстом и окончательно переключая «ветер» из «географического» в символическое и историософское измерение, где изображение ветра как «части природной стихии» будет «все последовательнее вбирать в себя стихию историческую»²⁶⁹ (Л. А. Трубина).