Русская мать

На прощанье поручаю тебе камешки. Береги, как зеницу ока, вернешь, когда приедешь в наш чудный край. Обнимаешь меня крепко-крепко. Папа серьезный, кажется, даже хочет это показать. Снова заговорил о войне: напрасно раскурочили Австро-Венгрию; а Германия, какая-никакая, - родина Гете. Стараюсь запомнить новые названия. Прощаются-прощаются, никак не простятся. Звонок. Надо же, говорю, как на вокзале: позвонили - и отъезжающие сразу бегут по местам. А отец объясняет: пароходы - не поезда, на Дунае спешить им некуда, а вот на железке с расписанием шутки плохи... Пришли белые кители, ушли скрипачи. Заплясали моськи на поводке. Отец говорит тебе - не бросай скрипку, займись, пока нас нет, Лало, Дрдла и Шуман - замечательны. Да, говоришь, музыка - великое утешение. А мне, и строго, и нежно: "Чтоб непременно мне написал... Вот увидишь, бабуля научит тебя писать в два счета. А русский забудь. Лучший язык - французский". Пароход мне нравится, а дяди и тети нет: у одних страшные усы, у других шляпки. На носу парохода с трудом разбираю слова: "Дер вайсе Донау". Отец говорит - написано по-немецки, означает "белый Дунай". Нарочно, мол. Потому что после Шумана все говорят "голубой Дунай", а Дунай то зеленый, то бурый. Но пароход - белый, а ежели этот белый - тоже "Дунай", стало быть, Дунай тоже "белый". То ли я плохо понял, то ли отец плохо объяснил. В общем, раскисаю. А ты снова обняла и ободряешь: ничего, сыночка, спать будешь мягко, мягче, чем дома. Машу рукой и бросаю в воду последний камешек. Кажется, ты плачешь. Что ж, по детским понятиям - так и надо: ты именно та, какую буду помнить.

Эту сцену я всю жизнь оберегал от собственной желчи; может, потому невольно пересластил ее. На нее, далекую и туманную, любовался я полвека, и стала она для меня очей очарованьем. Вынужденно, видимо, из самозащиты я бываю агрессивен, но по натуре - порывист и порой вдруг становлюсь скептиком, потому решил запастись таким вот роликом семейной любви. И ни разу не правил и не резал чудное виденье. Все же при пересказе пришлось, увы, анализировать. Так какая же ты была в тот день на Дунае, беззаботно-веселом? Последние недели перед отъездом были не тихи и не безоблачны. Помню, ссорились вы с отцом. Ты тихонько плакала, а он, покричав, гордо умолкал и мучил тебя молчанием больше, чем криком. Дверь вдруг настежь, шляпа нахлобучена наспех, прочь из дому. Схвачен чемодан, в чемодан впопыхах швырк платья, пару туфель, зубную щетку, на столе на виду - заклеенное письмо, и тоже до ночи прочь из дому. Но за всеми жестами, показными и вороватыми, я угадываю драму.

А тебя снова, спустя месяцы и месяцы, потянуло на музыку. Ты стала играть на скрипке, даже покупала ноты, сэкономив пару-тройку медяков. Отец смотрел сквозь пальцы, знал, что выгадывала мелочишку на овощах и мясе. И конечно, понимал, что любви мужа и сына тебе мало. Ты ходила на чаи к другим русским эмигрантам-софийцам и заезжим французам. К нам никого не звала за убогостью обстановки. Знакомые твои подбивали тебя выступить. Ты выступала и публике человек в тридцать-сорок полчаса навевала прекрасной игрой золотое беззаботное прошлое. Заслуженным успехом ты по праву гордилась. А порой твои друзья, пожалев нашу бедность, скидывались и очень деликатно просили тебя купить мне ранец, игрушки, фуфайку или, может, хорошее пальто. Дары я принимал спокойно, а по робости отвечал неизменно я не заслуживаю. Отец подачек не любил: работал переводчиком в болгарском отделении Парижского банка и нас вполне обеспечивал, а музыку считал не ремеслом, а искусством.