Русская народная утопия (генезис и функции социально-утопических легенд)

С. Ф. Платонов, анализируя это письмо,[83] показывает, что в рассказе А. Сапеги много недостоверного: Михаил Битяговский в 1598 г. не был жив, Дмитрий был сыном Марии Нагой, а не «Пятигорки», самозванец оказывается подставным лицом Бориса Годунова и т. д., но здесь же подчеркивает важность факта появления такого рассказа в феврале 1598 г., т. е. в дни, когда решался вопрос о воцарении Бориса.[84] Какими бы недостоверными слухами ни пользовался А. Сапега, письмо его действительно остается примечательным свидетельством того, что в 1598 г. уже обсуждалось, жив Дмитрий или нет, что слух этот возник вне Москвы, что допускалось, что царевича «до времени припрятали», и что появилось какое-то лицо, которое выдается или признается за спасшегося «углицкого младенца». Видимо, в 1598 г. и сформировался этот важнейший мотив легенды (D). До смерти Федора личность Дмитрия не могла вызывать столь живого интереса современников. Можно предположить, что продолжали сохраняться некоторые иллюзии возможности вмешательства царя в деятельность фактического правителя — царского конюшего Годунова. Как мы увидим, все последующие легенды тоже формируются не только как царистские (вера в возможность хорошего царя), но и в такой же мере как антицарские (они всегда направлены против правящего царя). Совершенно естественно, что и легенда о царевиче Дмитрии формировалась прежде всего как антигодуновская легенда.

Легенда о невинно гонимом царевиче (мотив В₂) нуждается в контрастной фигуре злодея-гонителя («изменщика»). Годунов хорошо подходил к этой роли. Многочисленными документами первого десятилетия XVII в. подтверждается, что Годунову приписывалось не только убийство Дмитрия, но и замена никогда не существовавшего царевича — сына Федора Ивановича и Ирины Годуновой — Феодосьей, даже убийство Федора и царицы Александры, ослепление Симеона Бекбулатовича, поджог Москвы и, наконец, отстранение от престола царицы Ирины, в действительности, по-видимому, и не помышлявшей о самостоятельном царствовании.[85] Вступление Бориса на престол не могло порождать ни иллюзий, ни надежд. Он был хорошо известен как правитель еще с 1584 г.

В том же 1598 г. будущий самозванец Григорий Отрепьев за какую-то неизвестную нам провинность должен был уйти в монастырь. До этого, по свидетельству грамот Бориса Годунова и Василия Шуйского, изобличавших Лжедмитрия I, он жил «у Романовых во дворе». Тогда же подверглись гонениям и Романовы, а наиболее видный из них Федор Никитич был насильно пострижен в монахи. Все это дало основание С. Ф. Платонову предположить, что идея самозванчества возникла в среде Романовых и Бельских и первый самозванец — их ставленник.[86] Он напоминает о фактах, известных из дальнейшей истории. Роль Романовых в истории «смуты» весьма двусмысленна. Федор Никитич (Филарет) был Лжедмитрием I произведен в митрополиты; он был виднейшим лицом в Тушинском лагере, возглавлял посольство в Польшу, цель которого была ускорить коронацию королевича Владислава — одного из претендентов на московский престол и т. п. С. Ф. Платонов вспоминает, что Лжедмитрий в числе своих благодетелей, помогавших ему скрываться от Годунова, называл Б. Бельского и Щелкаловых и, действительно, отличил их, так же как и Романовых, когда пришел к власти.[87]

Легенда и связанное с ней самозванчество, созданные боярскими семьями — противниками Годунова, утверждает С. Ф. Платонов, были в дальнейшем подхвачены народными массами, в первую очередь казаками и служилыми людьми районов новой колонизации как слоями, наиболее подверженными «шатости».[88]

Это истолкование истории и причин возникновения легенды о царевиче Дмитрии вполне согласуется с общей концепцией «смуты», господствовавшей в дореволюционной историографии. Признавая еще со времен В. Н. Татищева, что восстание Болотникова связано с закрепощением крестьян и холопов, большинство историков считало социальный кризис феодального государства второстепенной причиной «смуты», вызванной будто бы династическим кризисом и начатой и затеянной боярством. С. М. Соловьев полагал, что «неудовлетворительное состояние народной нравственности в Московском государстве» и антигосударственные стремления казачества всех видов способствовали развитию беспорядков в Московской Руси XVII в. «Таким образом, — писал он, — в характере человека, воссевшего на престоле Рюриковичей (т. е. Бориса Годунова. — К. Ч.), заключалась возможность начала Смуты, но продолжение ее и сильное развитие условливались другими обстоятельствами: болезнь прикинулась и сильно развилась в общественном теле, потому что тело это заключало в себе много дурных соков».[89]