Русская наследница

Какая потеря больше потрясла жену Марата, трудно сказать, только когда он вернулся — не нашел дома прежней Светки.

В ней словно выключили электричество — глаза потеряли прежний блеск, в них появилась несвойственная Светке отрешенность.

Горком закрыли — белое здание из стекла и бетона отдали под какой-то институт. Светка впала в депрессию.

Нет, она не начала пить и колоться, не кинулась по-бабски в романы. Нет. Она просто перестала светить…

Она могла сидеть с книжкой, делая вид, что читает, а потом вдруг спросить ни с того ни с сего:

— Как же это так? Как могло случиться, что все это оказалось не нужно?!

— Что, Свет, ты о чем?

А она только головой покачает.

Углубляться в Светкины проблемы у него не было времени: на службе он был загружен по уши и, кроме службы, приходилось подрабатывать — офицерской зарплаты не хватало.

Он понимал, что у Светки выбили почву из-под ног, отняли идола. Понимал, но помочь ничем не мог. У всех у них выбили почву, у всего поколения. Каждый должен теперь найти в себе силы пережить это, заполнить чем-то образовавшуюся пустоту. И он верил, что Светка найдет эти силы, она никогда не была слабой.

Афган научил его смотреть на подобные вещи жестче. Даже когда из средств массовой информации хлынул поток рассуждений о ненужности афганской войны, о напрасных жертвах и ложном патриотическом пафосе этого факта, он как-то интуитивно сумел разложить по полочкам своей души, что было нужно, а что — зря. Пустил в свою судьбу эту войну и запер ее там.

А вот Светку и это как-то сильно прибило.

— Сколько погибло там! Сколько увечных, — не унималась она. — И это все — зря?! Чья-то прихоть?

Шатров советовал ей ходить на митинги. Ему казалось — Светке нужно лишь выпустить пар, разрядиться.

Но митинги ее не захватили. Там собирались в основном одни старики. Молодежь растила детей, занималась добычей пропитания — строила гнезда. Старалась как-то приспособиться к новым условиям, выжить. И Светка перестала ходить на митинги. Она, умница, быстро поняла, что былую идеологию не вернуть, а тратить себя впустую не видела смысла. Инстинкт материнства был в Светке приглушен. Она не мечтала о детях. Как-то не хотела. А Шатров очень надеялся, что ребенок Светку успокоит, примирит с жизнью. Но ее эта идея не вдохновляла, и заводить детей она не торопилась. Потом Светка изменилась.

Позже он бессчетное число раз терзал себя вопросом: когда? Когда именно это произошло? Почему он не заметил?

Внешне все было как обычно: он все время пропадал на службе и поэтому не знал, где жена бывает днем. Она оставалась такой же молчаливой и задумчивой, но в ее молчании появилось новое значение. Она иногда так мимоходом глянет на него, и он невольно читал в ее глазах: вот, мол, ты ничего не знаешь, а я — знаю…

Он только плечами пожимал.

Потом в доме появились журналы, брошюры с картинками на библейские темы — всякая религиозная беллетристика. Ну, читает и читает. Пусть место комсомола в Светкиной душе займет Бог. Так, видимо, суждено. Многие знакомые Марата, прежде атеисты, особенно матери и жены погибших афганцев, находили успокоение в церкви. У Марата было свое, особенное отношение к этому вопросу. Отец у него был русский, коммунист, и как следствие атеист. Мать по рождению мусульманка. Они оба не могли привить ему религиозных убеждений. Отец — по понятным причинам, мать — чтобы не обидеть отца. Поэтому концепцию религии Шатров вырабатывал сам, путем собственных наблюдений и рассуждений.

Был один момент в его жизни, когда он четко понял: там, в вышине, в недосягаемых глубинах вечности, что-то такое есть. Сгусток силы и мудрости.

Все меняется, люди копошатся внизу, мучаются, судят, убивают друг друга… Но все исчезнет, а этот сгусток останется и будет всегда. Эта мысль пришла к нему, раненному, ночью в горах. Где-то там, под Салангом, дымился разбитый вертолет. Шатров полз, пока были силы, а когда — к ночи — силы кончились, приготовился умирать. Он лежал на спине, звезды были так близко, что казалось — он лежит среди звезд, как среди цветов. Он вдруг почувствовал эффект присутствия, как потом он это обозвал про себя. Эффект длился, возможно, несколько мгновений, а возможно — часы. Он явственно ощущал, что не один сейчас. Глядя в бездонное небо, он вспомнил, что и сам пришел оттуда, что знал когда-то давно то, что называют Богом, сам был где-то рядом с этим сгустком, варился там вместе с облаками в небесной кухне, парил и наслаждался. Да, он вспомнил совершенно ясно: он наслаждался! Чем-то, не жизнью. Смертью?

Родившись на земле — он забыл про Бога. Выходило, все, что было до Афгана, до ночи в горах — его детство, юность, вся его жизнь, — прошло под знаком предательства… Он предал того, кого знал всегда. Отрекся, забыл, отвернулся…