Русская нация

Проблемы хозяйственного и культурного развития страны также интересовали интеллигенцию лишь сквозь оппозиционную призму: «Политическая борьба все поглотила, все оценивалось с этой точки зрения», – вспоминал уже в эмиграции В. А. Маклаков.

Этой «военной» психологией объясняется тот зашкаливающий уровень нетерпимости к инакомыслящим, который отмечали многие современники в интеллигентской среде. Там подвергались остракизму не только интеллектуалы, недвусмысленно поставившие свои знания и способности на службу самодержавию, но и всякий, кто в указанном тренде хотя бы усомнился или попытался критически отнестись к тем или иным догматам освободительного движения. «Если ты не с нами, так ты подлец!» – такую довольно точную формулу «либерального деспотизма» вывели его оппоненты. Поскольку интеллигенция в то время концентрировалась прежде всего в «литераторской» среде, то в качестве главного средства наказания еретиков применялся литературный бойкот. Большинство периодики находилось в частных руках, идеологически она была в подавляющем большинстве либо либеральной, либо социалистической. (Например, Главное управление по делам печати в 1907 г. из примерно 220 петербургских периодических изданий, имеющих политическую окраску, только 41 определило как «консервативно-патриотические и монархические, то есть менее чем пятую часть.) Поэтому проштрафившийся интеллигент, говоря языком той эпохи, «исключался из литературы», становился «литературным изгнанником» (В. В. Розанов). Единственным прибежищем для таких аутсайдеров оставались консервативные издания – немногочисленные, непрестижные, платившие мизерные гонорары, а то и вовсе не платившие (за редким исключением, вроде катковских «Московских ведомостей» и «Русского вестника», а позднее еще суворинского «Нового времени»). То есть отступники были обречены не только на общественное порицание, но и на крайне скудное существование.

Среди пострадавших от «литературного террора» мы видим множество известных литераторов, в том числе и таких ныне признанных классиков, как А. Ф. Писемский и Н. С. Лесков. Последний рассказывал в частном письме: «В одном знакомом доме [Н.А.] Некрасов сказал: „Да разве мы не ценим Л[еско]ва? Мы ему только ходу не даем“…» Пожалуй, только Ф. М. Достоевскому, благодаря огромной читательской популярности, славе певца «униженных и оскорбленных», антибуржуазному пафосу и каторжному прошлому, простили «измену убеждениям юности», сотрудничество в «Русском вестнике» и дружбу с К. П. Победоносцевым. Но и автор «Преступления и наказания» побаивался «либеральной жандармерии». А. С. Суворин в своем дневнике приводит такой характерный разговор с писателем, незадолго до его смерти:

«– Представьте себе, – говорил он, – что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждет и все оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: „Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завел машину“… Как бы мы с вами поступили? Пошли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились ли к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?

– Нет, не пошел бы.

– И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить… Я перебрал все причины, которые заставляли бы меня это сделать. Причины основательные, солидные, и затем обдумывал причины, которые мне не позволили бы это сделать. Эти причины прямо ничтожные. Просто боязнь прослыть доносчиком… Напечатают: Достоевский указал на преступников… Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Разве это нормально?.. Я бы написал об этом. Я бы мог сказать много хорошего и полезного и для общества, и для правительства, а этого нельзя».