Русская религиозная философия

Как сын священника, он не имел права поступать в университет — тогда тоже была дискриминация. Но законы изменились, он поступает в университет. И куда же? Конечно, на юридический, конечно, он хочет заниматься политэкономией. Почему? Потому что сталкивается с идеей народников о том, что есть возможность преобразить хозяйственную жизнь народа, а следовательно, сделать ее более счастливой. Но как ее преобразить? Здесь ему светит марксизм. Что же привлекло студента Сергея Булгакова в марксизме? Притязания этого учения на то, что оно открыло и точно знает закономерности развития общества; более того, знает те закономерности, которые ведут общество к прогрессу и процветанию. Не хаос в мире, не столкновение случайных сил, а некоторые объективные законы, которые якобы открыты Марксом.

Булгаков, человек необычайной работоспособности, углубляется в «Капитал». Ему кажется, что в этой огромной книге эти законы как раз и найдены. И по окончании университета он посвящает себя целиком политэкономии в марксистском плане. Это был легальный марксизм, который не связывал себя с работой в сфере политической оппозиции. Это была научная попытка понять развитие, как говорили марксисты, «экономического базиса» общества.

Булгаков защищает диссертацию, довольно крупную работу «О рынках при капиталистическом производстве», он преподает в коммерческом училище, потом читает лекции в университете. Следующая его диссертация «Капитализм и земледелие» (он уже глубоко проник в марксистскую литературу) стала попыткой разобраться в тех очевидных противоречиях, которые возникли между аграрными проблемами и марксистскими подходами к их решению. И пытаясь доказать правоту марксизма, он все больше и больше убеждался в надуманности, отвлеченности, схематичности его концепций.

Булгаков не был фанатиком политических мифов, он не был «верующим марксистом» (вы понимаете, что я имею в виду) — он был ученым! И когда он последовательно и настойчиво проанализировал все, он понял, что здесь больше мифа, чем подлинной науки. И в процессе этих исканий он начинает обращаться к другой литературе, к проблемам вечности. Он пишет работу «Душевная драма Герцена» — Герцена, который видел идеал в европейском прогрессе, но вдруг понял, что это Молох, который ведет в никуда.

Булгаков пишет небольшую, но глубокую работу «Иван Карамазов как философский тип» и ставит проблему страдания невинных — как может быть эта тайна понята. И вот в этот период (тогда он и едет в Германию) он чувствует, что его зовет кто-то. Мы бы сказали, зовет его детство, зовет его тайна жизни, которая скрылась от него в момент увлечения экономическими теориями.

Я не могу удержаться, чтобы не зачитать вам несколько строк из его дневника, из его воспоминаний. «Мне шел 24–й год, но уже почти десять лет в душе моей подорвана была вера, и после бурных кризисов и сомнений в ней воцарилась религиозная пустота. Душа стала забывать религиозную тревогу, погасала самая возможность сомнений, и от светлого детства оставались лишь поэтические грезы, нежная дымка воспоминаний, всегда готовая растаять. О, как страшен этот сон души. Ведь от него можно не пробудиться за целую жизнь. Одновременно с умственным ростом и научным развитием душа неудержимо и незаметно погружалась в липкую тину самодовольства, самоуважения, пошлости. В ней воцарялись какие-то серые сумерки, по мере того как все потухал свет детства. И тогда неожиданно пришло то… Зазвучали в душе таинственные зовы и ринулась она к ним навстречу…».

В это время он поехал на Кавказ. «Вечерело. Ехали южною степью, овеянные благоуханием медовых трав и сена, озолоченные багрянцем благостного заката. Вдали синели уже ближние Кавказские горы. Впервые видел я их. И, вперяя жадные взоры в открывавшиеся горы, впивая в себя свет и воздух, внимал я откровению природы. Душа давно привыкла с тупою, молчаливою болью в природе видеть лишь мертвую пустыню под покровом красоты, как под обманчивой маской; помимо собственного сознания она не мирилась с природой без Бога. И вдруг в тот час заволновалась, зарадовалась, задрожала душа: а если есть, если не пустыня, не ложь, не маска, не смерть, — но Он, благой и любящий Отец, Его риза, Его любовь… Сердце колотилось под звуки стучавшего поезда, и мы неслись к этому догоравшему золоту и к этим сизым горам…

Но вскоре опять то заговорило, но уже громко, победно, властно. И снова вы, о горы Кавказа! Я зрел ваши льды, сверкающие от моря до моря, ваши снега, алеющие под утренней зарей, в небо вонзались эти пики, и душа моя истаивала от восторга. И то, что на миг лишь блеснуло, чтобы тотчас же погаснуть в тот степной вечер, теперь звучало и пело, сплетаясь в торжественном дивном хорале. Передо мной горел первый день мироздания. Все было ясно, все стало примиренным, исполненным звенящей радости».