Русская религиозная философия

Он учится в Воронеже, потом возвращается в Саратов. В это время он уже начинен идеями Писарева, Чернышевского, Добролюбова. Почему это так? Почему он, давший впоследствии самую уничтожающую объективную хладнокровную критику их идей, был увлечен ими вначале? По той же самой причине: они звали к преобразованию, а он честно, искренне, умом и сердцем понимал, что так дальше жить невозможно.

Он хочет служить народу, но не так, как Булгаков, который занялся политэкономией, — он хочет заняться инженерией, чтобы поднять индустриальный уровень отстающей страны… Но прежде чем заняться действительно наукой, он, как и многие молодые его сверстники, начинает приходить на собрания революционеров, народников, марксистов, хранит у себя нелегальную литературу, и кончается это тем, что приходят его арестовывать, и жандарм шепчет: «тише, тише» — чтобы не разбудить деда (дед — полицмейстер). И так, не разбудив деда, тихонько уводят Жоржа, под руки.

Но хлопоты деда привели к благоприятным результатам, за нелегальную подрывную деятельность он получил не очень суровую меру — его выслали в Германию… где он жил в Иене и других городах, слушал курсы в университетах и впервые заинтересовался историей. И вдруг он, с его могучим цепким умом, уже тогда, на рубеже столетий, понял, что лозунги, утопии, политические мифы — все это никуда не ведет, все это не может изменить мир и не может привести к тем результатам, о которых он мечтал.

Он знакомится с работой немецких историков, главным образом медиевистов, специалистов по Средним векам. Его интересует эта эпоха, потому что он уже тогда понял, что разобраться в сегодняшней ситуации можно только проследив все этапы ее возникновения. Европейская ситуация, как и российская, уходят в средневековые модели — политические, социальные, культурные и даже экономические. И, возвратившись после ссылки в Петербург, он поступает уже на исторический факультет.

И тут ему повезло: его профессором стал знаменитый петербургский историк Гревс, немало получил он от Владимира Ивановича Герье — это были крупнейшие специалисты, блестящие педагоги, мастера своего дела. Они помогли Федотову не только искать в Средних веках какие–то реалии, но и полюбить эту эпоху и стать специалистом высшего класса. Но, когда он кончает Петербургский университет, грянула первая мировая война и медиевисты стали не нужны.

Он устраивается работать в библиотеку, все время думает, изучает, что–то отбрасывает. Это время — годы его учения в высоком гетевском смысле. И когда наступает Февральская революция, а затем Октябрьская, Георгий Петрович, молодой человек, еще холостяк, встречает ее с полным пониманием ситуации, как настоящий историк. Проводя глубокий сравнительно–исторический анализ, он говорил о том, что насильственные действия — не путь к свободе. Aнализируя ситуацию Французской революции, он одним из первых объяснил, что Французская революция не была колыбелью свободы: она создала централизованную империю, и только военный крах империи Наполеона спас Европу от тоталитаризма XIX века.

Далее, он отметил, что в предшествующих формациях (будучи хорошо знаком с марксизмом, он любил употреблять эти термины, он прекрасно ориентировался в марксистской историографии), средневековых и капиталистических, уже содержались многие элементы свободного развития социальных структур, экономики и политики. Средневековье ковало автономии и независимость городских коммун, и предшествовавшее Французской революции капиталистическое развитие сделало для свободы гораздо больше, чем кровопролитие, учиненное Робеспьером, Дантоном и их приспешниками. Напротив, события Великой Французской революции отбросили страну назад, и это кончилось бы очень трагично для Франции, если бы не было пресечено ликвидацией Робеспьера, а потом и Наполеона.

Не надо думать, что Термидор, когда был убран Робеспьер, — это был путь к свободе: нет, «смерть Робеспьера очистила, — говорит Федотов, — путь для «маленького капрала» — Наполеона». Ушел кровавый диктатор–романик XVIII века и пришел новый диктатор XIX века — они всегда приходят, когда общество впадает в состояние дестабилизации.

Российскую революцию (Февральскую, Октябрьскую) Федотов называл великой и сравнивал ее с Французской революцией. Но необычайно сдержанно оценивал перспективы происходящего. И то, что он говорил о Французской революции, позволяло ему предвидеть в ближайшем будущем возникновение того, что мы сейчас называем административно–командной системой. История научила его, позволила быть прогнозистом (Конечно, не сама история, а внимательный и объективные подход к событиям.)