Русская революция. Книга 1. Агония старого режима. 1905 — 1917

Уклад русского крестьянского двора воспроизводил простую авторитарную модель, при которой все права над людьми и их имуществом принадлежали одному человеку — «большаку», или хозяину. Главой семьи был, как правило, отец, но его полномочия с общего согласия могли быть отданы и другому взрослому члену семейства. У главы были разнообразные обязанности: он распределял все полевые и домашние работы, имущество, разбирал семейные раздоры и представлял двор и имущество в сношениях с внешним миром. Крестьянский обычай наделял его непререкаемой властью над двором: в некоторых отношениях он был преемником власти, присущей владельцу крепостных — помещику. После манифеста 1861 года об освобождении крестьян правительство вменяло большаку в обязанность передавать в руки административной власти своих домочадцев для отбытия наказания. Он был главой семейства в самом архаическом смысле слова, чем-то вроде царя в миниатюре.

Политические и экономические устои русского крестьянства складывались в первые пять веков минувшего тысячелетия, когда никакая власть не могла воспрепятствовать их распространению по евразийским просторам, где не было недостатка в земле. Коллективная память об этом периоде коренится в крестьянском примитивном анархизме. Это же определило практику наследования, которой русские крестьяне придерживались и в новейшее время. Замечено, что в тех регионах мира, где ощущается недостаток обрабатываемой земли, среди землевладельцев, будь то крестьяне или дворяне, устанавливается, как правило, практика наследования по признаку первородства, то есть основная часть имущества переходит по наследству старшему сыну. Там, где земли вдоволь, наблюдается тенденция к «долевому» наследованию, то есть земля и иное имущество распределяются поровну между наследниками. [Goody J. Family and Inheritance. Cambridge, 1976. P. 117. Другим фактором, влиявшим на практику наследования, была близость городов. См.: Abel W. Agrarpolitik. Bd. 2. Gottingen, 1958. S. 154]. Даже когда стала ощущаться нехватка земли, русские крестьяне остались верны традиции. Вплоть до 1917–1918 годов, когда наследование земли было запрещено законом, русские помещики и крестьяне делили свое имущество на равные части между наследниками мужского пола. Этот обычай имел глубокие корни: попытка Петра I сохранить целостность имений высшего класса, вручая их неприкосновенными единственному наследнику, не увенчалась успехом.

Большую часть мужицкой земли составлял общинный надел, на который у него не было прав собственности: когда двор вымирал или снимался с места, надел возвращался общине. Но землю, находившуюся в личном владении крестьянина, а также всю его движимость (деньги, орудия труда, скот, запасы зерна и т. д.) обычай позволял наследникам делить между собой.

Практика долевого наследования имела глубокое влияние на сельскую жизнь в России и даже на многие иные, казалось бы, совершенно не связанные с этим стороны русской жизни. Ибо, как было отмечено, «переход mortis causa (то есть по причине смерти) есть не только средство воспроизведения социальной системы, но и путь, по которому складываются межличностные отношения»⁴. После смерти главы все хозяйство делилось между сыновьями, и те отселялись, чтобы жить собственными домами. В результате двор существовал не более срока, отпущенного на земле его хозяину, что делало этот основополагающий элемент русской деревни установлением крайне ненадежным. В течение жизни одного поколения — то есть три, четыре раза за столетие — дворы в России успевали распасться и разделиться подобно одноклеточным. Сельская жизнь России протекала в процессе непрерывного дробления, препятствовавшего развитию более высоких, более сложных форм социального и экономического устройства. Один двор порождал другие дворы, а те размножались сходным образом — подобное рождало подобное, и не было дано возможности появиться ничему новому или отличному.