Русская рулетка

Надоело всё! Собачья жизнь надоела. Поджоги, стрельба надоели. Хорошо, что вчера дедка-охранника пощадили — гулял бы славный оруженосец сейчас в райских кущах вместе с Красковым, яблочки с веток срывал и в рот бы кидал, да не дали — одно, всего одно светлое пятно осталось в длинном вчерашнем дне.

Была бы возможность — удрал бы он отсюда ко всем чертям. Вот только куда? Некуда — ни роду у Сороки, ни племени, ни дома, ничего этого никогда не было. Он даже не знает, Сорока — это настоящая его фамилия или всего-навсего кличка, ставшая фамилией?

Единственное место, куда он может удрать — детство. Как бы человеку ни было худо в детстве, он всё равно вспоминает ту пору с нежностью и теплом, и бывает так: всё гибнет, даже самое святое, имеющее наивысшую ценность, а детство остаётся, и человек возвращается в него, когда хочет. По доброй воле, не по принуждению.

Он пытался вспомнить своё детство и не смог — его детство не имело предметов, даже контуров и деталей у него не было, имело только цвет; жгуче-багровый, пылающий — цвет большого огня, на который нельзя смотреть без содрогания. Даже духа не осталось — только цвет.

Неожиданная улыбка осветила его лицо, даже тёмные, набрякшие печной копотью подглазья, и те высветлились. Он понял, что в этом мире есть ещё один печальный утомлённый человек, испускющий такие же волны — Маша. Она у барина Таганцева, похоже, в десяти ролях выступает — и как кухарка, и швейцар, и экономка, и истопник, и кладовщик, и придворный кондитер. И ему захотелось немедленно увидеть «придворного кондитера».

Он поглядел на часы — поздно. Сегодня уже поздно. Таганцев, небось, уже пришёл домой, скинул свои надраенные до лакового блеска штиблеты, натянул на ноги тапочки и сейчас сидит за столом и пьёт чай. Лоснящиеся губы вытянул дудочкой — чай горячий, пьёт он его из блюдца, аккуратно держа посуду в руке, пьёт вкусно, со смаком, с причмокиваниями, деликатно отклячив пухлый ухоженный мизинец. Рядом на столе лежит колотый сахар. Таганцев откусывает сахар по малой малости, долго держит во рту, пропитываясь сладостью, потом подносит к губам блюдце. Сорока покрутил головой завистливо. Ему захотелось чаю, сахару, захотелось увидеть Машу.

Тамаев и Шерстобитов вернулись в два часа ночи. Тамаев бросил на стол тощий брезентовый портфель, вызвавший у Сороки жалость: ну будто бы этот портфель отняли у ребёнка, либо у старушки, которая хранила в нём сонник и карты.

— Удалось сравнять счёт? — спросил он у Шерстобитова.

Тот отвернулся в сторону.

— Не совсем. Одного спустили в канал. Второго не удалось.

— Чего, петроградская публика слишком осторожной стала?

— Слишком пуглива, — Шерстобитов вздохнул: не привык он делать то, что ему пришлось делать.

Сорока выругался про себя — то, что можно делать одним, нельзя другим. Тамаеву ножиком орудовать, что дураку Шерстобитову ложкой в кубрике, когда туда приносят котёл с кашей: не пара они, вес неравный. Приподнял брезентовый портфелишко — тот был лёгок, расстегнул замки. Из портфеля выпало несколько бумажек. Поднял один листок, прочитал несколько предложений и ахнул — это был приказ. Ухлопали боевики, судя по всему, курьера одной из новоиспечённых петроградских организаций, их тут видимо-невидимо напекли в последнее время: по спичкам, по тряпью, сучьям, щепкам, железу, коровьим копытам, по веникам, по мусору — видать, был этот курьер дедком либо пухлогубым ротозеем мальчишкой, раз ему свернули шею. Как когда-то Сорока в детстве.

Чего-то и квартира Раисы Ромейко, в которой они жили, показалась не такой большой, как вчера, — пространство сузилось, в стенах надломилось, лопнули какие-то прокладки, проложенные для крепости, стены дрогнули и сдвинулись, Шерстобитов съёжился, из богатыря превратился в гнома.

— Страшно было?

— Нет, — Шерстобитов мотнул головой.

— Кричал дедок перед смертью-то?

— Да какой там дедок? Если бы дедок… Мокрогубый пацан, от мамани только что. Не кричал — он не верил, что его убьют.

— А вы убили!

Плечи у Шерстобитова перекосились, — много всякого имелось в этом мощном теле, в этой примятой в висках голове, всего бог наложил поровну, и хорошего, и плохого, и видать, есть шанс у Шерстобитова, раз он мается, отворачивает в сторону голову и страдает.

— Не я убил, — Шерстобитов не пытался даже избавиться от сырости, которая натекла ему в нос, в рот, в виски, в глаза, в кулаки, — это он убил, он…

Раньше из Шерстобитова слова нельзя было выдавить, он не видел окружающих, не видел самого себя, был зашорен и шёл только в направлении, отведённом ему закрылками шор, — в основном прямо, помаргивал добрыми глазками, ворочал тяжести, сопел в две ноздри и, когда давали покурить — курил, когда давали поесть — ел, когда разрешали поспать — спал. Первобытное состояние. Чтобы вывести из него Шерстобитова, нужен был удар.

Удар последовал.

— Стиснул глотку руками, у того голова надломилась, как у курёнка, портфельчик выпал, и мы мальчугана — в канал. Два буля только и пустил, — произнёс Шерстобитов и замолчал.

Сорока оглянулся — сзади стоял боцман, неприязненно двигал нижней челюстью.