Русская рулетка

— О собаках. Породы разные: лайки, терьеры, спаниели, дворняги — полно их, на людей не похожи, а имеют слишком много общего с людьми. Откуда это? Не знаю. Вирен был пёс облезлый, но дюже злой, — лай сиплый, со слюной, когда лаял, то захлёбывался. Жена у него тоже была собака, нашего брата моряка не считала за человека. Прозвище у неё было Кича. Премерзкая была баба, под стать своему кобелю. В семнадцатом матросы подняли Вирена на штыки. Ночью пришли домой. Кича трясётся, вся спесь из неё вытекла, дочки ревут, а Вирена нет. Нашли в туалете, там он прятался. В исподнем. Одна дочка у него храбрая оказалась, пошла на матросов. «Не троньте моего папаню, — закричала, — он у нас хороший». Матросы на это общим рыданием ответили — какой же он хороший?

— А он действительно… — Маша внутренне содрогнулась, это Сорока заметил по её глазам, — он…

— Он был настоящим зверем. Это больше, чем собака. Собака хоть и лает, но не всегда кусает, а этот кусал всегда. Столько нашего брата-матроса запорол — у-у-у, — руки у Вирена не то чтобы по локоть — по самое плечо в крови.

— Отчего такие дворяне разные: одни убивают царей, других за царя поднимают на штыки?

— Наверное, потому, что и боги, как и пророки, — нам не указ, — сказал Сорока и сам себя похвалил — хорошо выразился! — Их не мы родили, их нам дали сверху. А то, что сверху, подвергается ревизии. Но, побывав в разных странах, — Сорока не удержался, отвёл глаза в сторону и крякнул в кулак, — скажу честно, что более сговорчивого и более доброго человека, чем русский мужик, на белом свете нет.

— Это что же, русская баба — не чета русскому мужику? Разнодолица получается. Сейчас кругом говорят о равноправии, а женщину снова к печке, к кастрюльке, к поросёнку?

— Русские женщины — лучшие в мире, — отозвался Сорока — лучше их нет, барышня! Даю честное слово балтийского матроса.

— Верю, — Маша неожиданно смутилась, глаза её сделались робкими, увлажнились. Сорока отметил, что Маша вообще легко смущается, ему захотелось защитить её, прикрыть от ветра, от дождя, от напастей жизни и природы, отдать ей свой бушлат, свои сухари, и деньжонки, которые у него скопились за время разбоя, револьвер и вообще положить ей на колени свою лохматую голову и зареветь в голос.

Сорока не понимал, что с ним происходит. То же самое не понимала и Маша.

Она колебалась — рассказать Сороке о том, что недавно слышала или не рассказывать. Ведь если не рассказать, то с Таганцевым, наверное, может случиться что-нибудь очень плохое. Таганцева надо спасать.

Стыдливая розовина сползла с её щёк, Маша сделалась бледной, на крылышках носа выступили блёстки. Сорока встревожился: что случилось? Сделал движение к ней, но тут же остановил себя: а вдруг Маша поймёт его неверно? Откинулся назад, поглядел беспомощно по сторонам. Потом спросил — наконец-то догадался спросить:

— Барыш… Извиняйте, Маша, что-нибудь стряслось?

Маша, не отвечая, по-детски горько мотнула головой.

— Что? Может, помощь нужна?

— Вы к Владимиру Николаичу Таганцеву хорошо относитесь?

— Да как вам сказать? — Сорока неожиданно рассмеялся. Смех дробью скакнул к потолку, зазвучал сильно, громче обычного, в Сорокиных глазах возникла суматоха: а вдруг его смех обидит хозяйку? И он резко оборвал себя. — Разница между нами большая, — сказал он, — ваш барин вон где находится, — Сорока, вскинув руку, поболтал ею вверху, потом, чтобы увеличить высоту, привстал, — а я вот где, — с высоты Сорока стремительно нырнул вниз, забираясь чуть ли не под табурет, повозил рукой по полу, — вот где я! Как я могу судить с такой высоты о вашем барине? Для этого у меня нет обзора. Он для меня, как, собственно, и для вас, Маша, барин, а мы для барина соответственно работные люди. Чернь.

— Владимир Николаич — хороший человек.

— Может быть, может быть…

— Мне кажется, он в большую неприятность влез, — проговорила Маша и умолкла, шевельнула беззвучно губами — растерялась, она, похоже, засомневалась, решила не говорить больше ничего, хватит и того, что сказала.

Сорока всё понял и произнёс с пугающей ясностью:

— Я всё знаю!

Маша испугалась ещё больше:

— Откуда?

— От верблюда, — грубовато проговорил Сорока, улыбнулся Маше, — знаете, есть такое большое морское животное — верблюд. Плавает по морям, по волнам, любит тепло, питается рыбой и капустой, умеет реветь, плавать, читать листовки и играть в дудочку. Называется животное, повторяю, — верблюд. У нас в Кронштадте один такой живёт, я с ним общаюсь. Он выписывает английскую газету, и я от него знаю все новости.

— Вы всё шутите, а Владимир Николаич в опасности.

— Думаю, что эту опасность он сам себе придумал.

— Значит, сам виноват? — сделала вывод Маша.

— Сам виноват!

— Тогда как быть?