Русская сила графа Соколова

В свете электрического фонаря можно было прочитать вывеску: «Фотография Де Ламитье». Все окна и витрины были закрыты деревянными ставнями. Здесь фотографом был некий Зильберштейн. Он порой выполнял заказы бандитов и полицейских. Для них он делал в борделе мадам Гофштейн порнографические снимки и в этом искусстве достиг замечательного совершенства.

Вскоре послышались торопливые шаркающие шаги, кашель:

– Чего треба?

– Открывай, старый хрен! – Сычев еще раз долбанул ногой дверь.

Загремел тяжелый засов, дверь распахнулась. На пороге, держа свечку, стоял в пижаме всклокоченный мужик лет сорока с крупными пейсами. На нем были люстриновая шапочка, сдвинутая к уху, и огромная черная борода. В колеблющемся свете отразились большие навыкате глаза, полные испуга.

Сычев не успел открыть рот, как фотограф повалился в ноги.

– Вы уже все знаете, ваше превосходительство! – запричитал фотограф, на всякий случай возводя Сычева в генеральский чин и хватая его за сапоги. – Только вины моей в этом деле нет. Я говорил Свенцицкому: «Унеси прочь эти цапки!», но он их просил спрятать.

Сычев не растерялся:

– Быстро давай цапки! А этого Свенцицкого завтра же отправлю на каторгу.

Они вошли в комнаты.

Фотограф прошаркал к подоконнику, взял горшок с геранью, поднял растение и достал из горшка тряпичный мешочек:

– Вот, ваше превосходительство! Это он в Киеве взял витрину ювелирного магазина Маршака.

Сычев артистически изобразил гнев, надул щеки:

– А где остальное?

– Сдохнуть мне, не знаю!

– Я с этого проходимца шкуру сниму, опять отправлю его в тюрьму. – Спрятал мешочек с бриллиантами в карман, сказал: – Слушай, Самуил, у меня к тебе поручение государственной важности.

Зильберштейн заторопился:

– Сидайте на креслице…

Сычев изложил суть дела.

Зильберштейн слушал, покачивая головой. Когда Сычев закончил речь, фотограф самым деловым тоном произнес:

– Моментальные снимки я сделаю высокого качества, у меня есть анастигматический объектив и высокочувствительные пластины «Мэрион». Но, Сергей Фролович, моментальные снимки можно делать только при хорошем освещении и со штатива.

Сычев успокоил соратника:

– Освещение там хорошее, если, конечно, солнце будет. – Подумал, добавил: – Хорошее или плохое, а ты, Самуил, снимки мне сделай! Иначе, – сжал кулак, сунул его в нос фотографу, – иначе… отправлю в тюрьму как подельщика этого, как его, Свенцицкого. Собирайся, сейчас на место тебя и отвезу. Приедешь, приготовься, наладь свою аппаратуру. Ярошинский тебе поможет, отверстие в стене нужное проделает и замаскирует.

Фотограф вытаращил глаза:

– А когда я спать буду?

– Когда тебя в тюрьму посажу, – пошутил Сычев. – У меня на каждого еврея несколько статей найдется, а ты вообще разбойник натуральный, бриллианты ворованные прятал.

Фотограф вздохнул. Он понял свою промашку, на которую толкнул его извечный страх. Но дело было сделано. Он побежал одеваться.

Через пять минут они влезли в коляску и растворились в ночной темноте.

К утру воскресного дня для гения сыска ловушка была подготовлена.

Осталось ее захлопнуть.

Прогулка

Извозчик, молодой крестьянский парень с вздернутым веснушчатым носом, погонял пару шустрых лошадок.

Соколов с интересом разглядывал старинный город, его разномастное население, вывески на невысоких провинциальных домишках, парочки влюбленных, толпившихся возле синематографа, городовых, стоявших на углах улиц. Гений сыска молчал.

Сычев суетливо произнес:

– Это небольшой хутор, за чертой города. Ехать следует мимо Екатерининского дворца!

Соколов спросил:

– Ярошинский там живет?

Сычев замахал руками:

– Как можно! Это – «кукушка», полицейская конспиративная квартира, так сказать, для свиданий конфиденциальных, хе-хе.

Проехали по Конторской улице. Вдруг потянуло пьяным запахом хмеля и солода.

– Это пивной завод Даниловского, – объяснил Сычев.

Миновали городской рынок, выехали к красавцу с богатой лепниной и колоннами – Екатерининскому дворцу. Миновали еще несколько улиц. Наконец показались приземистые, вполне деревенские избушки и мазанки окраины.

Коляска покатила по пустынной деревенской дороге.

Извозчик время от времени хлестал кобылок. От земли шла весенняя сырость. Правое колесо коляски отчаянно скрипело, и этот надоедливо-унылый звук разносился в утреннем замирающем воздухе.

Красавица Галина

Лошади втянули коляску на бугор. Саженях в двадцати от дороги Соколов увидал старый бревенчатый, довольно обширный дом с пристройками и клетями. Слева от дома под навесом лежал большой запас дров.

Отдельно стояло прочное, свежей постройки здание, из трубы которого валили клубы пара.

Соколов первым вошел в распахнутую калитку. Злобно рыча, от крыльца на сыщика шел громадный, грозно щеривший пасть волкодав.

Соколов поднял с земли прут, цыкнул:

– Пошел на место, дурак!

И пес, трусливо поджав хвост, убрался с дороги.

В чисто прибранном дворе под кустами еще нераспустившейся сирени стоял стол, застланный белой скатертью, изрядно сервированный. Из дома выскочили три смазливых юницы – в нарядных, цветастых поневах, в белых шелковых блузах, обтягивавших упругие, высоко торчавшие груди. Девицы как на подбор.