Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные

Эта новость как громом поразила меня. Конец счастливым, спокойным дням. Я сразу почувствовала необходимость двигаться. Клеопатру Михайловну я застала в нарядном японском пеньюаре. Фон у него был зеленый, с темно-розовыми вышивками на широких рукавах, ей он очень шел. Белизна ее кожи и зеленые глаза выигрывали еще больше от этих цветов. Она ласково улыбнулась и протянула мне телеграмму: «Приезжаю 10 вечера, привет, Сергей». Кончилась наша святая свобода. Но я старалась не показывать своих переживаний и перевела разговор на вчерашний вечер. Начала развивать мысль, как досадно, что эти вечера кончаются перепоем и весь уют их пропадает.

«Да, вот оно, наше русское веселье», – сказала она как-то рассеянно. Действительно, вечер начался уютно и мило, с декламациями, флиртом цветов[25], пикантными анекдотами, бесконечный запас которых изрекал какой-то господин, высокий, седой, в монокле. Затем разговоры о политике и текущих делах страны. После все это было заменено шумными тостами за столом, поднесением чарочки хозяину. Затем начался невообразимый хаос, говорили громко и несвязно, голоса дрожали и дребезжали. Тут было почему-то надоевшее всем дело Дрейфуса¹⁴, неудачи Японской войны и т. д.

Моим соседом был студент, видимо репетитор детей хозяина. Он был некрасив и очень бедно одет. Лицо его было бледно-болезненное, раскосые глаза смотрели как-то насмешливо, подчас озлобленно, но вдруг выражение их менялось, делалось живым, почти добродушным, полным любопытства. Мы мало с ним разговаривали за столом, но то, что он мне сказал, запечатлелось в моей памяти. Кавалером он был плохим, блюда передавал неохотно, с видом неприятной обязанности. Сразу чувствовалось, что человек он не светский, пожалуй, он даже заинтересовал меня своим равнодушием ко всему окружающему. Когда начались слишком шумные споры, он сказал улыбаясь: «Вот видите, это всегда так, а к рассвету придется непременно кого-то выносить». Я посмотрела в его бесцветные глаза и сказала холодно: «Ну что же, ведь это именины, сам Бог велел имениннику быть навеселе». – «Вы из Петербурга?» – спросил он меня. Я сухо ответила, что даже там институт окончила. «А у вас там тоже именинника выносят и тоже так спорят?» – приставал он ко мне.

Неожиданность этого вопроса заставила меня призадуматься. Невольно вспомнила вечера у знакомых в Питере; разница бросилась в глаза. Там все было иначе. Конечно, тоже пили немало, тоже спорили, но все было более сдержанно, прилично. Я постаралась высказать ему все свои наблюдения петербургских уютных вечеров. Затем прибавила, что ничто в мире не может мне заменить жизни в нашей столице, такой благородной, светской и вместе с тем полной живого интереса и интеллекта. Студент удивленно посмотрел на меня и сказал: «Но вы же еще совсем девочка, откуда у вас подобные наблюдения и переживания?» Его замечание меня нисколько не обидело, я себя чувствовала совершенно взрослой, готовой к жизни.

После ужина хозяина увели в его комнату, хозяйка пригласила всех в гостиную, где лакей разносил всевозможные ликеры на серебряных подносах. Дамы закурили, начались флирты, свободные разговоры. За Клеопатрой Михайловной ухаживал какой-то лысый господин, он постоянно целовал ей ручку, а студент мой подошел ко мне и сказал: «Тоска». Я рассмеялась и предложила ему выпить рюмку бенедиктина. После выпитой рюмки он сказал: «С волками жить – по-волчьи выть». Но после двух рюмок крепкого ликера он вдруг разоткровенничался и сказал мне, что ненавидит богачей, что скоро их безумное торжество придет к концу. Говорил он все это как-то вяло, без злобы, но слова эти и болезненное выражение его лица произвели на меня тяжелое впечатление. При прощании он мне шепнул, как будто опомнившись: «Надеюсь, вы никому не скажете?» В его голосе почувствовалась тревога. «Ведь я правильно сказал, что с волками жить – по-волчьи выть, – прибавил он с улыбкой. – Вот я и начал по-волчьи, перепил и наплел вам бог знает чего. А вы институтка, да еще из Петербурга, воображаю, что думаете». Мне стало его как-то особенно жаль. Я крепко пожала ему руку и сказала: «Не беспокойтесь, я не ябеда, доносить на вас не намерена. Кроме того, я сама думаю, что каждый имеет право думать, как он хочет».

Утром, за кофе, я рассказала Клеопатре Михайловне свои впечатления. Она, как всегда, все поняла. «Этот студент, верно, бедняк, революционер, – сказала она. – Наше студенчество голое, но усиленно тянется к науке». В это время вошла Уля. Она тоже была в пеньюаре, причесанная, напомаженная, слегка подкрашенные губы, что ей очень шло. Она радостно сказала: «Как я рада, что папа приезжает». При этом ее взгляд, испытующий и пронзительный, устремился на меня, а потом на Клеопатру Михайловну. Она еще попыталась вызвать у нас восторг по случаю прибытия отца, но, убедившись, что это безнадежно, замолчала, надолго оставив выражение презрения на своем лице.