Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные

Дамы имели вид особенно провинциальный. Они были увешаны драгоценными камнями, слишком напудрены, громко хохотали и слишком напористо заигрывали с мужчинами.

Женя мне снова говорил о своей Казани, о том, что, несмотря на столь разнообразную жизнь, он постоянно чувствует свое одиночество и никакого удовлетворения от своей профессии не имеет. «Мне надо было бы жить у себя в Казани, заниматься каким-нибудь ремеслом. Ни к чему мне быть артистом». Как странно, что человек никогда не доволен, мне кажется, отвечала я, что все же лучше быть артистом, чем прозябать в Казани. Женя оживился. Он начал мне описывать свою Казань в особых красках, он тосковал именно по этой тихой, уютной и здоровой жизни, по этому гладкому, ровному существованию, а тут ломка души и тела. «Вечно живешь не своей жизнью, а чужой». Я ему возразила, что именно это влечет меня к сцене. Именно забываться в ролях на эстраде, жить иначе, полней, не своей жизнью, а чужой. «Ах, Нина, лет через пять нам надо поговорить, когда вы хлебнете театральной жизни, сейчас вы меня не поймете». Вот уж никак я не ожидала от Жени подобных разочарований. Мне казалось, что именно он создан для театра. Высокий, стройный, с приятным голосом, прекрасно танцующий, с большим успехом у женщин, что еще ему надо было?

Пир был такой же, как и все. Тосты, чарочки; кое-кто спел. После ужина все перебрались в гостиную, где подавались ликеры и кофе. Без конца спорили о политике, многие предсказывали войну и даже поговаривали о революции. Все те же разговоры, бранили евреев, бранили интеллигенцию, в которой умер патриотизм. Критиковали правительство, несмотря на то что среди присутствующих был сын начальника полиции и еще какие-то подозрительные на этот счет лица. К утру всех уже стало тянуть на покой. Морозов подтвердил, что будут сани и беспокоиться нечего. Я очутилась в нашем номере с ворчавшей Марией Ильиничной и молчаливой Шурой. В этот раз Мария Ильинична ворчала изрядно, критикуя Михаила Семеновича и Полянского, то есть наше начальство. «Чего они нас к этому купчине завезли? Интересное общество, нечего сказать». Но я уже не слушала и крепко спала.

В последний день перед отъездом я решила пройтись по городу. Наша гостиница была на горе, приходилось спускаться вниз, чтобы попасть на главную улицу. Было покато, я быстро шагала в ботиках по крепко утоптанному снегу. Ребятишки, закутанные в башлыки, в рукавицах, высоких валенках, бегали гурьбой с коньками в руках. Мороз разрумянил их веселые лица, было приятно на них смотреть.

Город показался мне грустным, молчаливым и пустынным. Магазинов почти не было. Домики казались игрушечными, все походило скорее на село, чем на город. Забежала на почту, послала телеграмму дяде Жоржу, извещая его о моем приезде. Вернувшись в гостиницу, написала длинное письмо Вите, ничего от него не утаила. Описала все наше пребывание у тети Саши и приключения в Орле.

Вечером на вокзале нас снова провожала толпа народу. Морозов со всей семьей, кроме жены, был тоже среди провожающих. Грету завалили цветами, в ее купе можно было задохнуться; пришлось их вынести и поручить лакею ресторана. Во время всей этой суеты мелькали радостные мысли, что завтра я буду в Петербурге, на полной свободе. В Москве мы были в двенадцать часов ночи. Помогли Грете Петрович высадиться, шумно с ней прощались. Ее ждали на перроне новые партнеры, так как она гастролировала в Москве. Поцеловав меня несколько раз, она сказала Михаилу Семеновичу: «Береги наше театральное дитя». А это завтра наступило так быстро.

Мне пришлось попрощаться с труппой до прихода поезда на Николаевский вокзал. Не хотелось, чтобы дядя Жорж видел, что я с чужими людьми ехала. Михаил Семенович записал мне свой адрес и сказал: «Ну вот, настал момент разлуки, но мы будем видеться, особенно во время моего отдыха. Вот мой телефон, мы каждый день можем разговаривать». Он поцеловал меня и обещал, что всячески будет мне помогать в театральных делах. Мария Ильинична тоже меня поцеловала и уговаривала поскорей ее навестить. Поезд подкатил с шумным дребезжанием к огромному вокзалу и круто остановился. Мне было грустно их покидать, но час разлуки был неизбежен.

На вокзале, из окна поезда, я сразу увидела дядю Жоржа. Он стоял в своей серой шинели, задумчиво улыбаясь. Его красивое, с румянцем лицо выделялось в толпе. Мое сердце забилось от радости; с детства я была к нему очень привязана. Первые радостные приветствия сменились хлопотами о багаже. Поцелуи, расспросы – все это смешалось в одно ощущение удовольствия при мысли о счастливой надвигающейся жизни.

Нас ждали лошади дяди Жоржа, он имел свой экипаж, оставленный ему отцом. Кучер поздоровался со мной, и я узнала нашего долголетнего слугу. Через несколько минут мы очутились у нашего подъезда дома Мурузи. Это был шестиэтажный дом, в мавританском стиле, с четырехугольными красивыми арками, с нарядными магазинами внизу. Сонный швейцар Василий, обычно очень неприветливый и угрюмый, выбежал нам навстречу и засуетился с вещами. Мне он мрачно буркнул: «Здравия желаем, с приездом».