Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные

Наша квартира была светлая, на шестом этаже, было не шумно и светло. Когда я вошла в столовую, все было готово к завтраку, прислуга суетилась, дядя Жорж играл на своем кларнете. После завтрака я решила срочно отправиться на курсы Пиотровского, переговорить с ним. Проверив, находится ли рекомендательная записка в моей сумке, я вышла на улицу и взяла извозчика.

День был пасмурный, обычный осенний туман окутывал город. В воздухе была мокрота, та особенная, без дождя. Мокрота, которую можно ощущать только в Петербурге.

Директор, Андрей Павлович Пиотровский[27], седой, лысый человек небольшого роста, с проницательными острыми глазами, встретил меня очень странно. «Записаться в школу хочешь? Артисткой вздумала быть? Аттестат зрелости есть?» – спрашивал он как-то насмешливо, осмотрев меня с ног до головы своими колючими серыми глазами. На письмо Михаила Семеновича он почти не взглянул. Когда я заговорила, он тотчас же меня перебил и сказал: «Типичная хохландия. Необходимо избавиться от акцента, с этакой речью нигде нельзя выступать». Я совершенно оторопела, не ожидая ничего подобного, но не растерялась и уверила его, что над акцентом буду работать. Он смягчился и сказал, что я смогу поступить без экзамена. Учение давно началось, но если я окажусь неспособной, то в первый же год вылечу. Школа[28] принимает 100 человек, а выпускает только 16. Что работать надо усиленно, посвящать школе все свое время, и дня порой не хватает. Затем он дал мне подписать какую-то бумагу и прибавил, как будто между прочим, что платить можно по частям, но что завтра я должна быть в школе. Пропускать нельзя, так как я и так уже в большом опоздании.

Возбужденная, я решила домой не возвращаться и, выскочив на улицу, отправилась к Тане Савицкой. Феня, горничная, которую я знала давно, побежала предупредить Таню и ее мать. Агриппина Григорьевна была очень моложавая, полная, цветущая, со строгими, классическими чертами лица. Она легко смеялась и вносила оживление во все наши воспоминания. Мне приятно было их радушие. Я вспомнила, что отец был с ними в очередной ссоре, он даже не хотел, чтобы они навещали меня в институте. Таня очень обрадовалась, когда узнала, что я поступила в театральную школу. Мать ее сначала забеспокоилась, но после моих пояснений примирилась, высказав мысль, что лучше делать то, что нравится, считая, что я нигде не пропаду. Таня предложила повести меня к своей портнихе, у которой работницы были настоящие парижанки. Она считала, что мне необходимо приодеться.

Новая жизнь захватила меня целиком. Все мне казалось светлым, ничто не пугало, давно желанная свобода была в моих руках. Но когда я сообщила дяде Жоржу, что записалась на драматические курсы, он пришел в ужас: «Что папа скажет? Ведь попадет мне, что я тебе позволил, а ты даже не посоветовалась со мной». Но, видя, что изменить ничего нельзя, он быстро примирился.

Курсы начинались в восемь часов утра, и приходилось вставать очень рано. Все предметы были так увлекательны, что мы не замечали времени. По утрам были уроки фехтования, танцев и гимнастики. Затем были уроки дикции. Их преподавал маленький, забавный человечек, известный всей России, Сладкопевцев. Меня он преследовал особенно за мой невыносимый акцент. Его серьезные нравоучения давали мне надежду на избавление от него. После обеда в присутствии самого Пиотровского декламировали, выходя на эстраду. Часто были лекции о театральном искусстве, о русской литературе, также и об иностранной. Читали известные профессора, преподававшие в университетах. Самые интересные, но и страшные, полные волнений, были уроки Пиотровского. Он никого не щадил, ругал, передразнивал неудачные интонации, выгонял со сцены. Очень редко молчал; это случалось иногда, когда действительно кто-нибудь безукоризненно декламировал. Обыкновенно нам задавались маленькие пьесы, с двумя-тремя действующими лицами. Моя очередь подошла не скоро, получила я отрывок из «Зорбинеты» (пьеса Мольера). Цыганка Зорбинета была моя первая роль, она меня увлекла.

Закружившись в этом новом для меня петербургском хаосе, я за три недели пребывания ни разу не позвонила Михаилу Семеновичу. Как-то, во время перерыва занятий, я собралась позвонить. Его голос показался мне чужим и строгим. «А, это вы, изменница», – сказал он мне полушутя-полуогорченно. После того как я ему выложила все мои новости, он пригласил меня завтракать на другой день.