Русская Венера

— По-за-рас-тали стежки травою, — тоненьким голоском запел Володя, но сразу и сорвал его, засмеялся, закашлялся. — Нет, не умею. И пробовать нечего. А знаешь, хорошо, наверно, певцом быть. Сразу тебя слушают и сразу тебе верят. Однажды я мальчишкой в парке на концерт попал. Объявили артиста, что он будет петь «Вдоль по улице метелица метет». Вышел здоровый мордастый дядя. И вдруг запел высоконьким каким-то заливистым голосом — бабьим, как мне сначала показалось. Тенором, значит. Мне так смешно стало, что такой здоровый и так пищит — я прыснул, кулаком зажался, тетка какая-то в бок толкает: «Молчи, дурак». Я глаза закрыл, чтоб его не видеть. Слушаю. И знаешь, незаметно отошел от смеха и заслушался, заслушался. Проняло меня так, что все вижу. И метель такую вот, как на масленице бывает — с завитушками на сугробах, с посвистом веселым, и как по дороге ее тянет, и дорога потом еще больше блестит. Вообще, все увидел. Нет, замечательно быть певцом. Даже такого шкета, каким я тогда был, и то проняло. Заставил слушать.

— Ой, Вова. Какие у тебя красивые волосы! — невпопад воскликнула Женя, и тут же сообразила, что невпопад, увидев вскинувшиеся в удивлении Володины брови. Заторопилась: — Нет, нет, я поняла тебя! Очень даже хорошо. Но ты говорил когда, как мальчишкой был, я как раз на твои волосы смотрела, и тоже, знаешь, мелькнуло, быстро привиделось. И тебя хорошо слышу и понимаю, и свое враз вижу. Мне, маленькой, дядька, отцов брат, куклу привез из отпуска. Большущую, румяную, с такими вот глазищами. Катей я ее назвала. Но лучше всего у нее были волосы — прямо блестели, переливались все, чистым золотом поигрывали. Вот как у тебя. Ну, у меня и сорвалось.

— Спасибо тебе на добром слове. Значит, кукла Катя я. Уважила.

— Да ну тебя, Вова. А можно их потрогать? — Женя нерешительно приподняла руку.

Володя с независимо небрежным лицом пожал плечами: как хочешь, мол.

Она осторожно, чуть-чуть пошевеливая пальцами, запустила в волосы горячую, большую руку.

— Ой, какие мягкие-то! Пушистые, легкие!

Володя прижался лбом к ее запястью.

— Володенька, ты оставайся у нас жить, — закрыв глаза, сказала Женя.

— Совсем?

— Совсем.

Через день они расписались в поселковом Совете, а через неделю он удочерил Светку.

— Теперь ты Кучумова, — сказал ей Володя. — Запомнишь?

— Ведь я теперь твоя дочь?

— Да.

— Чего же не запомню, еще как запомню.

Вечером он услышал, как она приставала в коридоре к соседскому Мишке:

— Вот спроси, спроси меня. Будто я потерялась, а ты меня нашел. Спроси, девочка, ты чья?

— Да ну… — бурчал Мишка. — Я и так знаю.

— Нет, спроси! Мишка! Ты получишь у меня!

— Ну-у… ты чья будешь-то?

— Я — Кучумова. Света. Мне пять лет. Живу с мамкой и с папкой на Верхней речке… Мишка. А теперь давай ты теряйся.

— Да ну…

За многие одинокие дни и ночи Женя, видно, хорошо высмотрела, как жить, если все у нее наладится, если с кем-то соединится.

— Все, все будем вместе, да, Володенька? — она шила что-то и коротко взглядывала на него преданно блестевшими глазами, а он стоял рядом, по обыкновению сплетя руки на груди. — И по дому что, и куда пойти. Все, все вместе, да?

— Ты мне только говори, что я должен делать. Все ведь по общежитиям. Не приучен к дому-то. Вот, что я как пень стою! Давай отправляй куда-нибудь. Заставляй что-нибудь.

— Постой, Володенька, ничего. Или вот присядь рядом. — Она перекусила нитку, отодвинула шитье. — Лучше напротив сядь. Вот сюда. — Показала на кровать. Потянулась, погладила, перебрала быстро его волосы, вздохнула, снова взялась за шитье. — Ой, Володенька! Никуда мне тебя отпускать неохота.

— У тебя руки вон все время заняты, а я, значит, сиди. Неудобно.

— А что пока делать-то? Когда уж квартиру получим, тогда… — Поерошила ему волосы. — Давай все, все вспоминать. Кто как жил, что думал. Ты вот о чем сейчас раздумался? Вижу, вижу. И на лбу пасмурь, глаза куда-то провалились. Расскажи, Володенька. Вот и будем оба при деле.

Поговорить он мог. Верно, постороннему уху его рассказы показались бы скучноваты: то история, как он вывел на чистую воду прораба, жульничавшего с нарядами; то история кратковременного его пребывания народным контролером в крановом хозяйстве, когда он взялся за дело с такой страстью и дотошностью, что, конечно, нашлись враги, лодыри и прогульщики, по Володиному разумению, потребовавшие отобрать у него права народного контролера: мол, сам не работает и другим мешает, — истории эти так походили одна на другую, что только Жене и не надоедали.

Она откликалась и на жуликоватого прораба: «Ну, деятель, будь он неладен»; и на неудачное Володино контролерство: «Разве ж можно такую нагрузку да с твоим характером! Конечно, съедят»; и на остальные истории не жалела поощрительно-ласковых слов: «Молодец, Володенька! Не поддался! Хоть и не по-твоему вышло, а все равно ведь видно: у кого сердце совестливое, у кого — нет», — а сама в это время шила, варила, стирала, сновала по комнате, не упуская мимолетно прикоснуться, прислониться к Володе, чей ясный голос как бы осенял все Женины хлопоты.