Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава

Если все же говорить о восточнославянском язычестве в целом, то в VIII—IX вв. оно состояло из напластований различных эпох религиозного творчества. Наиболее древняя религиозная идея населяла мир добрыми и злыми духами, вездесущими и могущественными, хотя довольно-таки аморфными, и стремилась узнать их волю и задобрить молениями и жертвоприношениями. Автор «Слова об идолах»[535] — сочинения, относящегося к XI — XII вв., — засвидетельствовал, что восточные славяне «клали требы упырям и берегиням». Эти существа и были, по-видимому, олицетворениями двух противоположных начал — злого и доброго. Их архаичность подчеркнута неопределенностью внешнего обличья. Эманация зла происходила от упырей, но сама злая сила была бесформенна и невидима. Ею была пронизана вся природа — не только предмет в целом, но и его часть: зло таилось, например, как «в дереве», так и «в листе, и корени, и в ветвии». Переносчиками зла служили «семьдесят семь ветров», полуденных и полуночных. Отсюда — предельная конкретность заговоров и оберегов, направленная на то, чтобы посредством магического перечисления пресечь все возможные пути вредоносного воздействия[536]. Упырями становились главным образом чужаки, иноплеменники — например, убитые враги, но также и умершие изгои — преступники, изгнанные из племени или рода. Писатель XVI в. Максим Грек сообщает, что в случае природного бедствия (весенних заморозков и т. п.) крестьяне сообща стремились обуздать и обезвредить расходившихся упырей, для чего «извергали» их из могилы или пронзали «колием». Вредоносными мертвяками были и навьи, к которым причислялись все неестественно умершие — «убитые, заблудившиеся, с дерева падшие», самоубийцы и т. д.

Жители Полоцка прячутся от навий в свои дома (миниатюра Радзивилловской летописи)

Доброе начало, помимо берегинь, было представлено духами предков, родоначальников — чуров (или щуров, пращуров). Их важнейшее охранительное значение для родичей запечатлелось на долгие века в заклинательной формуле: чур меня! — то есть храни меня, пращур. Кроме того, славянский чур, подобно римскому божеству Терму, являлся сберегателем родовых полей и границ — эту его функцию донесло до нас слово «чересчур», выражающее нарушение меры, границы.

Повесть временных лет сохранила одну черту погребального обряда восточных славян, позволяющую понять возникновение этого слова. Наши предки имели обычай ставить сосуд с прахом сожженного покойника на придорожном столбе у распутья, который служил межевым знаком соседних родовых владений. Потому-то перекресток еще долгое время спустя считался на Руси опасным местом: здесь родич некогда оказывался на границе охраняемого благодетельным чуром родного поля, переступив которую он попадал на чужбину, во враждебный мир, где правили родовые божества соседей, угрожавшие дерзкому чужаку всяким лихом. Почитание предка-чура переносилось не только на его душу, но и на прах, благодаря чему культ предка включался в аграрный культ плодородия. Постепенное ослабление родовых связей приводило к тому, что наряду с родовым чуром все большее почитание выпадало на долю домового — хранителя не целого рода, а отдельного дома, то есть семейного божка.

Древнейшей формой анимизма было также почитание источников, болот и рощ, то есть, собственно, не их самих, а обитавших в них духов. Культ деревьев, камней и воды, несомненно, был общеславянским. Помимо соответствующего указания византийского историка VI в. Прокопия Кесарийского («...почитают они и реки, и нимф, и некоторые иные божества и приносят жертвы также и им всем, и при этих-то жертвах совершают гадания»), здесь можно сослаться на свидетельство Козьмы Пражского (1045—1125) о том, что чешское простонародье также почитало колодцы, огни, священные боры, деревья и камни. Священными рощами и различными природными божками, по словам Гельмольда, «изобиловали поля и селения» балтийских славян.

Древнерусские литературные памятники фиксируют эти верования начиная с XI столетия. Так, митрополит Иоанн пишет о тех, «еже жрут (которые совершают жертвоприношения. — С. Ц.) бесам, и болотам, и кладезям»; Повесть временных лет отметила, что поляне во времена Кия «жруще озерам и кладязем и рощением яко же прочий погании»; а церковный устав Владимира Мономаха среди проступков, подлежащих церковному наказанию, называет молитву «под овином, или в рощеньи, или у воды». Некий анонимный «христолюбец», попавший в рукописный сборник XIV в., но живший, судя по содержанию и языку его сочинения, гораздо раньше, перечислил полный набор прочих языческих суеверий своего времени: «иной называет реку богиней и требу творит, иной творит требу на студенце (колодце. — С. Ц.), ища от него дождя... приносят жертвы бесам, болотам и колодцам, считают богами солнце, месяц, землю и воду, зверей и гадов, веруют во встречу, в чох, в птичий грай и другую бесовскую кобь [гадание, волхование]».