Русская жизнь. 1937 год (сентябрь 2007)

Массовые аресты, ссылки и казни бывали в истории почти любого народа; случались они и в новейшее время, не только в варварском средневековье. Уникальность России не в том, что с ней это произошло, и даже не в том, что это приняло такие масштабы (хотя и маоистскому Китаю времен культурной революции до них далеко). Уникальность в том, что сегодня мы вспоминаем об этом как о норме. То есть ничего страшного, так и надо было. Иначе не получается.

У нас- де была история, великая и в победах, и в ошибках. Самоистребление времен Гражданской -общая победа: каков масштаб! Самоистребление времен сталинского реванша - еще один рекорд. Все это теперь повод не для покаяния, а почти для гордости: эк же мы сами себя. Никто другой так не сумеет, кишка тонка. Многие всерьез утверждают, что иначе не выиграли бы войну, не мобилизовали население, не подняли отечество из руин… Все правильно, мы молодцы.

Эмма Герштейн описывает человека, которого палач следователь подвергал запредельным унижениям. Потом, в бериевскую оттепель, человека выпустили, и он встретил следователя на улице. Завернули в рюмочную. Следователь разоткровенничался: «Да я знал, что вы невиновны». Человек спросил: «А что же вы тогда меня две недели голодом морили, а потом тарелку супа сапогом придвинули, в этот суп харкнули и смотрели, как я его ем?» Следователь задумчиво ответил: «Знаете, увлекаешься…» Они мирно допили водку, никто из них в стакан соседа не харкнул, и разошлись почти дружески. Таких историй было много. И следователей своих встречали, и конвоиров, и доносчиков. Любопытная статистика: около 80% арестованных в годы ежовщины сели по доносам, по инициативе снизу. Расстрельные и арестные цифры не навязывали, а спускали в соответствии с творческой активностью масс. Активность развернулась такая, что из полутора миллионов арестованных миллион двести человек были оклеветаны соседями, друзьями, коллегами. По возвращении Юрий Домбровский встретился с тем, кто его посадил. Глянув в насмерть перепуганные глаза, сказал: «Да ладно, пойдем лучше выпьем». И выпили. «Убить я его не смог», - признавался Домбровский.

В чем тут штука? В патологической доброте Домбровского? Не похоже, особенно если вспомнить его стихотворение «Меня убить хотели эти суки…». Как во время войны тихие обыватели (говорят, прежде всего бухгалтеры) вдруг превращаются в героев-полубогов, несгибаемых и профес-сиональных вояк, так и во время репрессий люди толпы становятся профессиональными страдальцами и профессиональными палачами. Выбор - дело сугубо добровольное, но третьего не дано. А потом, когда все заканчивается, они опять просто люди и переглядываются в изумлении: что это было?

Пароксизмы самоуничтожения настигают нацию регулярно: раз в сто лет, иногда чаще. И это, в общем, норма; то есть так мы к этому относимся. У нас не история, а механизм воздержания от нее, гениальная система самосохранения. Тут кажущийся парадокс, но на поверку ничего парадоксального нет: чтобы сохраниться в неизменном виде, нужно периодически самоуничтожаться. Упрощать культуру, разрушать социальные институты, сокращать население. Вроде как подстричься, ничего страшного.

Где ужас, с которым читали «Архипелаг ГУЛАГ», где слезы, сквозь которые смотрели сцену из «Покаяния»: женщина, рыдая, обнимает бревно с последней меткой, вырубленной мужем? Где искреннее отторжение самой возможности многолетнего, истового, кафкианского бреда, выпавшего нам на долю? Сегодня тридцать седьмой год воспринимается массами как естественное звено исторической цепи. Разговоры о том, что с нами иначе нельзя, ведутся уже в открытую.