Русская жизнь. Лузеры (декабрь 2008)

Я - конченый неудачник. На вопрос «как дела?» я уныло отвечаю «идут», подозревая, что идут эти дела в каком-то дурном направлении. Так что я предпочитаю за ними не ходить, ныряю в пролежни матраса и гляжу в окно. Вот мраморная мыльница Генштаба, похожий на лист орешника знаменский скверик, кирпичная этажерка левашевских палат, надежная пирамида МИДа. Этот натюрморт не меняется, наверное, полвека, и это меня вполне устраивает. Я - неудачник, и мне не хочется ничего менять. Ни жизнь, ни судьбу, ни вид из окна, ни даже зубы. Периодически они болят, вернее, даже не просто болят, а ноют, или стреляют, или ноют с прострелами, но сама мысль о походе к дантисту вызывает у меня какую-то жгучую, рвотную депрессию. Я думаю: вот, сейчас выйду из дому, пойду налево, по переулку вдоль унылого брикета книгохранилища доковыляю до метро. И попаду в самое пекло толпы, встречусь с населением. В этот самый момент скукоживаются бронхи, и становится как-то удушливо, тоскливо и страшно, как бывает в самом раннем детстве, когда из виду теряются родители или когда перед смертью покидает Бог. Всю жизнь, вроде был, стоял вот там, у стены, а когда ты к Нему собрался - ушел. Остался только серый шершавый бетон. И ужас.

Я не всегда был таким. Раньше я искренне считал, что надо ходить на какую-нибудь работу. Пусть не за славой, не за деньгами, а так. Просто потому, что знаешь дорогу. Потому, что так делают все. Я встраивался в какой-то большущий гортанный механизм, тыкался в шестеренки, протирал пружинки, колотил молоточками по колокольцам и был счастлив. Я знал, что утром меня ждет в холодильнике йогурт, яблоко и сок, до редакции идти 17 минут летом и 21 минуту в буран, я был уверен, что спортзал не закроется до часу ночи, а спектакль задержат из-за пробок. Я был счастлив этими знаниями, моя жизнь удавалась. Пару раз я даже кого-то любил, и эта любовь вместе с игрушечными щенячьими страданьями дарила мне настоящий взрослый опыт счастья. Теперь я точно знаю - счастье есть. И было. И даже у меня.

Все шло своим чередом, пока вечером 30 декабря, за пару часов до редакционной новогодней пьянки, меня вызвала начальница, Алена Долецкая, главный редактор русского Vogue. «Мы приняли решение разорвать с вами контрактные отношения, - прохрипела она, закуривая тонкую сигарету с ментолом, - компенсацию вы, конечно, получите. Интервью с Игорем Крутым - за вами». Вот где-то между компенсацией и Крутым я понял: моя жизнь кончилась. Я понял это так отчетливо, так наверняка, так биологически, что даже не испытал никаких эмоций. Разве переживает дождевой червь, когда его наматывает на велосипедную резину? Нет. Просто сквозь его кольчатое тулово проходит тысяча электрических разрядов, и червь помирает. Так же вот было и со мной. Я попросту умер. Сдох. Прогнил, смешался с почвой, испарился и вновь вернулся на Землю. С тем, чтобы уже никогда не быть счастливым.

Я несчастлив. И поэтому я - неудачник. Вот именно в таком порядке, а не наоборот. Когда я вернулся к жизни, я уже был несчастлив. И не то, чтобы у меня нет этого счастья. Разумеется, оно есть, я просто его не замечаю. Не вижу. Не чувствую вкус. Не ощущаю запаха. Удача отвернулась от меня, я ей неприятен.

Я прихожу в кабак, словно Гитлер, беру безалкогольное пиво, даже, пожалуй, встречаюсь с друзьями. И через какое-то время понимаю, что всякий раз, когда люди хотят поинтересоваться моей жизнью, они спрашивают: «Ну, как ты?» Словно я смертельно болен, будто я - инвалид. И где-то там у шкафа притихло катальное кресло с насквозь ржавыми спицами. Я удивляюсь. Почему: «Как ты»? Отчего это у Коли вы спрашиваете: «Что нового»? А у меня: «Как ты»? А потом, копаясь в себе (а что еще остается делать?), я понимаю, что на вопрос: «Что нового?» много лет отвечал: «Ну а что у меня может быть нового?» А «Что хорошего?» - это вообще запретная тема. Действительно, что может быть хорошего? Жизнь - говно. И утро добрым не бывает.

Неудачник хочет вызвать жалость, но вызывает лишь отвращение. Он думает, что несчастный вид, собачий взгляд, дрожащие руки, одышка - непременный повод оказать ему первую помощь. Но люди не понимают намеков. Они считают, что все это симптомы какой-то заразной болезни и стараются отделаться общим ободрением: «Держись, старик. Все будет хорошо». А он. Он-то думал, что все как в детстве. Захвораешь и тут же получишь любовь и конфету. Но детство прошло, болеть больше не для кого.

Для себя же скучно и болеть, и жить, и умирать. И от сознания этой скуки само существование становится еще мучительней. Вообще, настоящему неудачнику всегда хреново так, что неловко самому перед собой. И от этого настроение его только ухудшается.