Русская жизнь. Возрастной шовинизм (декабрь 2007)

И вот двадцать восьмое число, утро раннее, часов восемь с половиной. И я слышу музыку. Я встал, подбежал к окну и увидал, как по Исаакиевской площади идет какой-то офицер. Это оказался Великий князь Кирилл, а за ним в боевом порядке, с оркестром впереди, шел Второй Балтийский флотский экипаж. И в этот самый момент застрекотали пулеметы с крыши гостиницы «Астория». Матросы бросились сперва врассыпную, а через пять минут «Астория» была взята штурмом. Причем матросы ворвались, начали громить, совершенно озверевшие от злости. Они шли в Думу, вел их Кирилл Владимирович. Я побежал в коридор, чтобы посмотреть, что делает моя знакомая Елена Константиновна Нарышкина, старая женщина. Прибежал, сказал ей что-то вроде: «Сидите спокойно, закройте дверь» - и побежал обратно, смотрю, у меня в комнате стоят несколько человек. А один из них держит в руках мои часы. Я к нему бросился и говорю: «Часы!» Он меня в грудь толкнул, все загоготали, а я в бешенстве кричу: «Ведь это революция, что ты делаешь?!» И тут бы меня, вероятно, пришибли, но вбежал какой-то матрос и крикнул: «Львович!» И я в этом матросе узнаю одного из членов моего кружка, он меня спас. Того, который схватил мои часы, арестовали. А часы, между прочим, благополучно грохнулись оземь и разбились. Так что я всю революцию прошел без часов, пока у Буре не купил, когда магазины открылись.

Еще о Елене Константиновне. В «Астории» прекратили отопление, стекла разбиты, потому что перед тем, как ворваться, матросы дали залп. Значит, надо уходить, потому что собачий холод. И она почему-то решила, что должна идти в итальянское посольство, сказала, что у нее там друзья. И вот она меня умоляет ее проводить. Идем в итальянское посольство, которое наглухо закрыто, никого туда не пускают. Но она не хочет возвращаться обратно. И вот мы через весь революционный Петроград идем: я, старая дама и молодой человек лет шестнадцати, верзила необычайный, Владимир. Идем к дочери Елены Константиновны, светлейшей княгине Лопухиной-Демидовой, жившей на Петербургской стороне. А там тишина, как будто никакой революции вообще нет. Светлейший князь Лопухин-Демидов, кирасирский полковник, говорит: «Да что такое за беда, революция какая-то! Вот пошлю им два полка с фронта, вот и кончится все это дело».

После этого я откланялся и пошел к Думе, но пробиться туда было уже совершенно невозможно, все улицы были забиты солдатами: полками, какими-то войсковыми объединениями, полевыми кухнями, которые почему-то привезли туда, матросами и совершенно диких размеров толпой. Тут я понял, что пробиться в Думу мне не удастся, я никого там не знал. Керенского я никогда не встречал, с социал-демократами не был знаком, а что кто-нибудь из наших маленьких революционеров, вроде Флеккеля, Гизетти или Иванова, бывшего каторжанина, будет в Думе, я не допускал.

Первого марта нам удалось соединиться, и решено было, что мы начнем какую-то работу. Встреча состоялась на квартире Флеккеля. Там были все, кого я назвал, был Питирим Сорокин и еще какие-то люди, имен которых я не знал. Мы решили устроить Петроградский комитет партии социалистов-революционеров. Работу разделили по районам. Мне достался Адмиралтейско-Казанский район.

Когда я вспоминаю о революции семнадцатого года и о себе самом, мне кажется, что у меня были счастливейшие дни - март и начало апреля. С двадцать третьего февраля до середины апреля я был счастливейшим человеком, как и тысячи и тысячи людей вокруг. Мы верили, что настала заря новой счастливой жизни для всей России. В этот момент казалось, что народ идет за нами, а не за большевиками.

В Петрограде было два политических центра помимо Смольного - дворец Кшесинской на Петербургской стороне, где обосновались большевики во главе с Лениным, и дворец Великого князя Владимира Александровича на Дворцовой набережной, который заняли эсеры, там в это время сформировался Центральный комитет партии. И вот это были два полюса - большевики и эсеры. Совершенно ясно было, что начинается борьба между этими силами. Все остальные не имели большого значения. Социал-демократы и меньшевики, например, Чхеидзе и Церетели, играли значительную роль в Петроградском Совете, а потом и в Центральном Совете. Но масс за ними совершенно не было, за ними почти никто не хотел идти. Недаром они получили в Учредительном собрании при выборах шестнадцать мест из семисот трех. Большевики все-таки получили сто шестьдесят восемь, а эсеры четыреста.