Русские адмиралы — герои Синопа

Болезнь не позволяла толком ознакомиться с городами Германии. Только о Карлсбаде Нахимов получил твердое представление как о месте, куда большинство представителей высшего общества стремятся не лечиться, а развлекаться. Моряк с ограниченными средствами держался в стороне от них. Он писал, что один из встреченных знакомых аристократов, граф Панин, предпочел его не заметить, а другого, князя Голицына, Нахимов и сам не хотел узнать²²².

После Карлсбада, не получив излечения, Нахимов вернулся в Берлин с болезнью сердца. Он писал другу Рейнеке: «Трудно вообразить себе, что со мною не делали, и я не знаю, что остается мне еще испытать. Меня жгли, резали, несколько дней был на краю гроба, и ничего не принесло облегчения...»²²³

Нахимов следил за тем, что происходит на флоте, радовался успехам и переживал несчастья с знакомыми моряками, горевал, что начинаются боевые действия у берегов Кавказа, а он не может в них участвовать: «Не правда ли, любезный Мишустя, я очень несчастлив? Перед переводом моим в Черноморский флот только что кончилась блестящая

Константинопольская кампания. Четыре года при мне все было тихо, смирно, ничего, кроме обычных крейсерств. Только что выбрался оттуда, как снова кампания для целого флота к абхазским берегам и самая дельная из всех, могущих встретиться в мирное время в Черном море. Корабль мой был употреблен, а следовательно, и я бы действовал. До сих пор не могу свыкнуться с мыслию, что остаюсь здесь на зиму, что еще б месяцев должны протечь для меня в ужасном бездействии. Разделаюсь ли, наконец, хоть после этого с моими физическими недугами. В отсутствие мое, вероятно, меня отчислют по флоту и назначат другого командира экипажа и корабля. Много мне было хлопот и за тем и за другим. Не знаю, кому достанется корабль «Силистрия». Кому суждено окончить воспитание этого юноши, которому дано доброе нравственное направление, дано доброе основание для всех наук, но который еще не кончил курса и не получил твердости, чтоб действовать самобытно. Не в этом состоянии располагал расстаться с ним, но что делать, надобно или служить, или лечиться»¹.

В другом письме Рейнеке Нахимов высказывал философский взгляд на жизнь: «Согласен, что для человека с возвышенными понятиями о своих обязанностях непостижимым кажется холодность в других. Но, проживши на белом свете лучшую и большую часть нашей жизни, право, пора нам приобрести опытность философического взгляда, или, лучше сказать, время найти настоящую точку зрения, с которою должно смотреть на действия нас окружающих. Не помню, сказал ли кто до меня, или самому мне пришло в голову, что в человеческой жизни есть два периода: первый — жить в будущем, второй — в прошедшем. Мы с тобой, коснувшись последнего, должны быть гораздо рассудительнее и снисходительнее к тем, которые живут еще в первом периоде. Они живут мечтами, для них многое служит рассеянием, забавой, над чем можно смеяться — огорчаться же этим значило бы себя напрасно убивать»^{224 225}.

К концу ноября положение больного мало улучшилось. Четвертый месяц он не оставлял комнаты, лишь удалось уменьшить сердцебиения и обмороки, возникшие после Карлсбада. Но характер не позволял бездельничать, и, когда становилось легче, моряк продолжал заниматься английским языком²²⁶.

Дальнейшее лечение не помогало. Один из врачей отметил, что пациент принял слишком много лекарств и потребуется полгода, чтобы освободить от них организм. С другой стороны, Лазарев писал с Черного моря и предлагал возвращаться и стать пациентом врача Алимана.

Нахимов решил этому совету последовать, как только восстановит силы. Он писал 29 января 1839 года Рейнеке: «Об излечении настоящей болезни перестал и думать. Нам известно, что против расстройства нервов медицина не нашла еще определительных мер, предаваться же беспрестанным испытаниям — значит действовать на счастье, а я давно убедился, что оно существует не для меня. Положение мое становится день ото дня тягостнее, не выходя пять месяцев из комнаты и от недостатка всякого развлечения, не знаю, как до сих пор не лишился рассудка! Пора положить этому конец — нельзя же целый век лечиться. И я решился в апреле месяце возвратиться в Россию (разумеется, если не сделается хуже)»¹.

Летом 1839 года, после неудачного лечения, моряк по совету Лазарева вернулся в Севастополь; при операции ему повредили нерв ноги в паху, появились обмороки, так что чувствовал себя он хуже, чем до отъезда^{227 228}. Тем не менее, Нахимов рвался продолжать службу на море.