Русские чернила

Письмо хранило свою тайну. Николя ясно представил себе белый конверт, запачкавшийся за время долгого пути из Санкт-Петербурга в Париж. Мадам Лионель Дюамель, бульвар Сен-Жермен. Наверное, его переслали на виллу близ Ниццы. Николя представил себе поднос с завтраком, тосты, дымящийся кофейник, молочник, мед и конфитюр, на столе утренние газеты. И русская марка на письме, это Нина увидела сразу. Наверное, ее сердце сжалось, когда она поняла, что письмо от брата.

Каким образом конверт попал в руки Теодора? Кто показал ему письмо? А может, Алексей и ему тоже написал?

И вдруг роман, весь целиком, появился перед ним, словно посадочную полосу перед самолетом осветил яркий свет. Николя осталось только следовать за лучом, прорезавшим сознание. Книга разворачивалась вокруг загадочной истории отца. Кто был в состоянии ее рассказать? Кто знал истину? Никто. Не осталось никого, кто знал бы все до конца.

Николя не хотел появляться на страницах своей книги. В этом он был уверен с самого начала. Чтобы рассказать эту историю, он должен был дистанцироваться от нее. И все-таки все, что он откровенно выдумывал, коренилось глубоко в нем самом. И эти корни питались его эмоциями, его страданием, это он задавал вопросы и пытался на них ответить. Это были его искания.

У него не было ответов на все вопросы, да и возможности на них ответить не представлялось. Исследуя их в романе, он в какой-то мере защищался от той истины, которая могла открыться, какова бы она ни была.

Марго нашла конверт под отстающей половицей в старом доме Дзеккерио возле маленькой площади. Это письмо брата сестре пролежало там много лет. Прощальное письмо, где речь шла о настолько немыслимых вещах, что у Марго подкосились ноги. Она схватилась за сердце и заплакала. За много лет до этого письмо прочел ее отец. Как оно к нему попало? При каких обстоятельствах? Она не знала, но, как и он тогда, с болью поняла, что ее отец был рожден от запретной связи брата и сестры. Лавина была ни при чем. Отец покончил с собой.

– Как ты мог даже предположить такую гнусность? – кричала Эльвира Дюамель спустя два года, в две тысячи восьмом, когда «Конверт» вышел из печати. – Николя, ты что, с ума сошел? У тебя же нет ни единого доказательства! Единственное, что меня радует, так это то, что ты назвался Николя Кольтом, а не Николя Дюамелем. Слава богу, мой бедный отец умер год назад и не прочтет этот пасквиль.

Мать была слишком потрясена, чтобы говорить с ним о книге. Она только порывисто сжала его руки. Потом она написала ему записку, которую он сохранил.

Нико,

уже неделю, как я прочла твою книгу, но все это время дожидалась, пока перестанут литься слезы. Теперь я могу тебе написать. Я тебя понимаю. Ты отважно, на свой манер, попытался заполнить все пробелы. Никто не мог дать ответа, но ты мужественно взломал все замки. Ты заглянул истине в лицо. Ты сделал то, что никто из нас сделать не осмелился. Я горжусь тем, что ты написал. И я всем сердцем надеюсь, что Теодор обрел покой, где бы он сейчас ни был.

Браво, сынок.

Э.

Елизавета Сапунова тоже прислала открытку, и ее он тоже сохранил.