Русские дети (сборник)

На складе пахло карамелью и электричеством. Склад вообще был похож не на склад, а на тир в луна-парке, по крайней мере видимая часть: зал с высоким, ярко освещённым прилавком, за прилавком — красивая девушка в космической одежде, за космической спиной — портреты Громовика, Макса-молнии, Озоны и менее интересных Даньке героев. Девушка даже поприветствовала Даньку салютом Орбиты, правда, когда вошла мама, опустила руки и невинно поздоровалась.

Мама замешкалась — сперва пристраивала чемодан к стенке, потом не могла разобраться с бумажками и в итоге протянула не ту. Девушка бумажку тут же со вздохом вернула, а вторую взяла не сразу.

— Зеленых Громовиков нет, только синие и карие, — предупредила она.

Данька выпалил, уже не пытаясь сдержать сияния:

— Мне кареглазого!

И украдкой показал ответный салют Орбиты. Девушка посмотрела на маму и сказала:

— А если…

— Несите уже, девушка, — устало сказала мама. — Сейчас, Нюшка. Потерпи.

И Данька дотерпел. Девушка вынесла здоровенную цветную коробку — и в ней был Громовик. Наверняка кареглазый. Со всей оснасткой, включая челночный ранец с чехлом и резервную подзарядку.

— Проверять будете? — спросила девушка без улыбки.

Данька заметался. Он хотел довезти Громовика домой в целой упаковке, которая сама по себе была круче всех магазинов города, — но и проверить, а главное, активировать Громовика хотел сразу. И приписать себя к Громовику как Макса-молнию. Только после этого Громовик станет его, Данькиным.

— Мам! — сказал он отчаянно.

— Проверка изделий данной категории предусматривает их активацию, — сказала девушка без интонаций.

Данька нетерпеливо кивнул и не стал слушать дальше — тем более что дальше были непонятные слова про выполнение Службой оферты в полном объёме и безусловном вступлении в силу обязательств, взятых на себя второй стороной.

— Мам, — жалобно повторил Данька.

— Нюшка, тебе нравится? — спросила мама, гладя Даньку по рукам, от плеча к локтю. Глаза её бегали по всему Данькиному лицу, будто муравья ловили.

— Ты что, мам, вообще круть, — сказал Данька.

— Нюш, ты помнишь?.. — спросила мама.

— Помню, помню, мам, — сказал Данька, нетерпеливо переминаясь. — Ну можно, а?

— Проверяйте, — сказала мама девушке.

Девушка принялась расхлёстывать ремни на коробке — быстро и ловко, явно так, чтобы потом можно было застегнуть обратно. А мама чуть присела и обняла Даньку, вдавившись твёрдым лбом ему в висок. Неудобно, немножко больно, горячо и мокро на щеке, ну и вообще — он маленький, что ли. Но Данька не стал возмущаться. Мама ведь сделала что обещала, и вообще, женские слабости нужно уважать.

Данька снисходительно приобнял маму за плечи. Мама горячо заговорила:

— Нюшка, первое время баба Настя присмотрит, она и встретит, а потом, ну как договорились, ты не грусти только, всё хорошо, это недолго, я постараюсь, как…

— Мам, ну что ты, — сказал Данька. — Конечно, хорошо будет. У меня же теперь Громовик есть.

За спиной кашлянули. Данька бегло оглянулся. Рядом стояли два охранника, конечно носатых и стриженых. Один из них спросил маму о чём-то, она сказала: «Да-да, секундочку» — и снова обняла Даньку, шепча женские глупости про любовь и прочее. Громовик вылез из коробки, сел, встал и сложился втрое, — Данька заворожённо подглядывал поверх маминого локтя.

За спиной сказали:

— Женщина, время.

— Да-да, — повторила мама и стиснула Даньку почти до боли.

— Нюшка, ты только не бойся.

— Да я и не боюсь, — сказал Данька. — Пока, мам.

И почти уже не отрывал взгляда от Громовика. Только на две секунды оторвал — вспомнил всё-таки, как в школе учили. Повернулся, улыбнулся и сказал:

— Спасибо, мам.

Мама улыбнулась, вытерла длиннющие ресницы и вышла вместе с охранником.

Данька, не обращая внимания на второго охранника, который повезёт его обратно как победителя, повернулся к коробке. А Громовик повернулся к Даньке. И раскрыл глаза. Они были карими и блестящими.

Александр Етоев Акуака

Папа читал «Акуаку».

Мама маникюрила ногти.

Если растянуть глаза в стороны и одновременно растянуть рот, то папа на тебя посмотрит и скажет: «Похож на полинезийца».

Мама скажет: «Хватит придуриваться. Или хочешь остаться таким на всю жизнь?»

Может, и хочу, я не знаю. Тогда хоть кто-то обратит на тебя внимание. Скажет «идиот», засмеётся или ударит в морду.

В жизни мало весёлого.

Вот я. Когда я смеюсь, то не оттого, что мне весело, а оттого, чтобы думали, что я такой же, как все.

Отчего люди смеются? Например, папа. Прочитает в своей «Акуаке», как акула проглотила кого-нибудь, и смеётся, пока не одеревенеет. Про акулу это я знаю, это папа говорил сам, не мне, маме, мама не понимала, и он долго ей объяснял, почему это смешно, она тоже стала смеяться, то ли поняла наконец, то ли чтобы не показаться дурой.

Мама смеётся не так. Не как папа. Не так, как я.