Русские дети (сборник)

Больше Фёдоров никого не спасал. На беседы элементарно не хватало времени, нужно было успеть охранить себя. Твари становились всё агрессивнее. Да и частые поездки к врачам сыграли свою гибельную роль. Фёдоров чудовищно отяжелел. Бесчисленные ритуалы висели невозможными интеллектуальными веригами, каждый шаг нуждался в персональном действе и молитве. С какого-то момента Фёдоров уже не выходил во двор. Вначале он ещё позволял себе выглядывать в окно, но вскоре навсегда задвинул шторы, чтобы ограничить приток образов.

Комната Фёдорова отличалась монашеской аскетичностью: стол, кровать, кубики. Всякий лишний предмет обременял ум и грозил стать пищей для Тварей. Мир дробился на опасные детали. Разваливались когда-то цельные понятия, и уже не просто «стена», а обои, кирпичи, высохший раствор, пыль требовали своего индивидуального противоядия. На очищение тысяч предметов не хватало сил, Фёдоров сдавался, но его отступление было монотонным отречением от Падали, надвигавшейся со всех сторон.

Фёдоров замолчал. Вся речь ушла вовнутрь и была непрерывной молитвой. Твари не дремали. Пока Фёдоров боролся со стенами, синим абажуром и его тенью на потолке, с окном, шторой, зудящей мухой, шлёпаньем бабушкиных тапок, ударами дворового футбольного мяча, шумом телевизора и легионом других мелочей, Волк изловчился и пожрал смысл хлеба и воды — последние крохи скудного пищевого рациона Фёдорова, а Тля сразу обратила их в Падаль.

Наступил роковой миг, и Фёдоров не смог дотянуться до кубиков. Чтобы пошевелить рукой, надо было сделать нечто, разрешающее это движение, для чего требовался очередной обряд, за который отвечали новые ритуалы, один за другим воронкой утекающие в бесконечность с чёрной точкой Падали в исходе.

Фёдоров окаменел. Осунувшееся лицо его давно утратило детские черты. Зачарованный и белокурый, он был похож на приснившегося жениха. Мысленный Волк и Тля не таясь сидели рядышком напротив кровати Фёдорова и терпеливо ждали добычи…

Фёдоров был ещё жив, а в природе уже творились грозные знамения. На окраинах коровы раздоились червями, по дворам бродил белый, точно слепленный из тумана жеребёнок с ногой, приросшей к брюху, и в церквях вдруг разом закоптили все свечи.

Так намечалось успение Фёдорова. Мысленный Волк и Тля готовились прибрать его хрупкую измученную душу.

Но Тварям не дано знать главного. В кончине Фёдорова скрывается великое поражение Первосмерти, потому что она не имеет прав на Фёдорова. В нём единственном из когда-либо живших совершенно нет трупного вещества Падали, но есть Безначальное Слово.

Лишь только Фёдоров испустит дух, в чёрном небытии раскинется пространство новой, принципиально иной области смерти. Она, как сетка, будет натянута над прежней и уловит каждого без исключения. Отныне всякий живущий умрёт в Фёдоровскую смерть. Точно не известно, какой именно она будет, но даже если мы воскреснем в ней обычными кубиками с прописными буквами на деревянных гранях, то, по крайней мере, уже никто и никогда не достанет нас, не потревожит — ни обезумевший Дед, ни Отец, ни Мысленный Волк и Тля.

Алексей Евдокимов Респаун

— Ты хоть знаешь, что это такое: «Цивитас Солис»?

— Игра, — озвучил Игорь очевидное, и по лицу Сергея Олеговича, или как там его, догадался, что ответ снова неверный.

— Откуда вы её вообще взяли, игру эту?

— Не знаю, — буркнул Игорь.

— Вот ты — у кого её скачал? — Сергей Олегович (или как там его) спрашивал вроде не враждебно, но в его равнодушных фразах Игорь хорошо различал жёсткий, как при ударе футбольного мяча, отзвук.

— У Артёма, — произнёс он тихо, — Семенченко…

— Это одноклассник его, — подала голос мать. — Друг. Они и раньше в разные компьютерные игры играли…

— В какие? — Сергей Олегович продолжал смотреть на Игоря. Страх, внушаемый следователем, отличался от того, что Игорь испытывал, скажем, на уроках стервы-англичанки, обладавшей каким-то экстрасенсорным чутьём на несделанное домашнее задание и с особым садистским наслаждением тянувшей паузу, прежде чем пригвоздить его вкрадчиво-глумливым: «Панкра-атов нам расскажет…» Если на английском была тошная тоскливая беспомощность, если от весёленького взгляда светлых глазок приблатнённого урода Бреги, как от пары бокалов шампанского (единственный в жизни Игоря опыт), внутри щекотало и пустело ниже пояса, то сейчас, в этом светлом неуютном кабинете, Игорева голова вжималась в плечи под медленным, но властным давлением аморфной и какой-то всеобъемлющей угрозы.

— В эту… — поспешила с ответом мать и тут же запнулась, — как её… Игорь, во что вы раньше играли?..

Чуть не ляпнула «Майн кампф», — подумал он.