Русские и пруссаки. История Семилетней войны

На следующий день Салтыков велел отслужить благодарственный молебен и произвести победный салют. Но теперь уже русским пушкам не отвечали, как это было в Цорндорфе, прусские залпы. Первая реляция была послана царице с другим Салтыковым (Николаем Ивановичем), который впоследствии служил гувернером великих князей Александра и Константина, получил титул князя и достиг фельдмаршальского чина.

Главнокомандующий свидетельствовал в своем донесении, «что если найдется где победа ее славнее и совершеннее, то, однако, ревность и искусство генералов и офицеров и мужество, храбрость, послушание и единодушие солдатства должны навсегда примером остаться. <…> Артиллерия наша сохранила ту славу, которую при всех прочих случаях приобрела»[193].

Наконец, Салтыков деликатно похвалил и союзников-австрийцев: «Корпус римско-императорских войск вместо обыкновенных почти между разнородными войсками зависти и несогласия, казались для того только соединены с армиею Вашего Императорского Величества, что обои войска имели взаимно неустрашимости своей беспристрастных свидетелей и что свету пример подать согласия и единодушия союзных войск…»[194]

Салтыков написал также и канцлеру Воронцову: «Какой удар для прусского короля, который хотел изничтожить нас! А мы разбили его в пух и в прах»[195].

Русские потеряли 2614 чел. убитыми и 10 863 ранеными; австрийцы — всего 1399 чел. Потери пруссаков были огромны: 7267 убитых, 4542 раненых и 7 тыс. пленных. Еще больше оказалось беглецов, которые так и не возвратились под знамена. Все прусские генералы были ранены, убиты или контужены; из рядов выбыло 540 офицеров. Неприятелю достались 26 пехотных знамен, 2 кавалерийских штандарта, 172 пушки, в том числе и те крупнокалиберные, которые Фридрих с таким трудом доставил из Кюстрина.

Среди прусских офицеров, погибших при Кунерсдорфе, был и тот, которого до сих пор оплакивает европейская литература — Эвальд фон Клейст[196], майор полка Гаузена, автор «Весны» и многих других изящных и сильных стихотворений. Ему было 44 года, вместе со своим полком он штурмовал неприятельские позиции, уже имея с дюжину контузий и без двух ампутированных пальцев на правой руке. Невзирая на это, с саблей в левой руке Клейст атаковал австрийский батальон, но пуля поразила и здоровую руку. Все-таки он продолжал сражаться, пока залп картечи не перебил ему правую ногу и не свалил с лошади. Двое солдат подняли его и отнесли к хирургу, которого убило во время операции. Подоспевшие казаки ограбили раненого вплоть до шляпы, парика и рубашки. Они и прикончили бы его, но он стал говорить с ними по-польски, и, подумав, что это поляк, они бросили Клейста совсем голого в болото. К вечеру ему помогли русские гусары — вытащили на сухое место, дали старый плащ и шляпу, обогрели и накормили на своем бивуаке. Один гусар даже пожертвовал ему монету в восемь грошей. Однако другие казаки вскоре отобрали все полученное от гусар. На следующий день в 10 часов утра русский кавалерийский офицер по имени Штакельберг приказал положить Клейста на повозку и отвезти во Франкфурт. Его взял к себе профессор Николаи и ухаживал за ним. К Клейсту приходили многие русские офицеры с предложениями о помощи. Но было уже поздно. 24 августа, через двенадцать дней после баталии, Эвальд фон Клейст скончался от полученных ран. Профессор Николаи принял на себя заботы о похоронах, а русский комендант Франкфурта Четнов приказал отдать ему воинские почести: тело несли двенадцать гренадеров и за ним шли все старшие офицеры русского гарнизона.

Ужасным было отчаяние Фридриха вечером после битвы. Он писал министру Финкенштейну: «К несчастью, я все еще живу. Из сорокавосьмитысячной армии у меня не осталось и трех тысяч. Сейчас всё бежит, и я уже не властен над своими людьми… Это жесточайшее поражение, мне не пережить его. А последствия будут еще хуже. Нет более никаких средств, и, по правде говоря, я почитаю уже все потерянным и не смогу пережить гибель моего отечества. Прощайте навсегда!»[197]

Два последние слова как будто намекают на то, что Фридрих подумывал о самоубийстве. И в самом деле, потеряна, казалось, последняя надежда. Разве можно было предвидеть, что Салтыков и Лаудон не бросятся преследовать оставшиеся у него какие-то несколько тысяч человек? Что принц Генрих, ослабленный взятыми у него войсками, сможет удержаться против Дауна? Что, наконец, ни для Берлина, ни вообще для Прусского Королевства отнюдь еще не все потеряно? Королю представлялась единственная перспектива — пленение кроатами или казаками. Спасаясь от Салтыкова, он неизбежно наталкивался на Дауна. До полного разгрома оставались считанные дни.