Русские и пруссаки. История Семилетней войны

«Но, наконец, сам Бог надоумил их (наших генералов. — Д. С.) вместо опрокинутых и совсем уничтоженных поперечных коротких линий составить скорее другие, новые, таковые же, схватывая по одному полку из первой, а по другому из второй линии и составляя из них хотя короткие, но многие перемычки, выставлять их одну после другой пред неприятеля. И хотя они сим образом выставляемы были власно как на побиение неприятелю, который, ежеминутно умножаясь, подвигался отчасу далее вперед и с неописанным мужеством нападал на наши маленькие линии и их одну за другою истреблял до основания, однако, как и они, не поджав руки стояли, а каждая линия, сидючи на коленях до тех пор отстреливалась, покуда уже не оставалось почти никого в живых и целых, то все сие останавливало сколько-нибудь пруссаков и давало нашим генералам время хотя несколько об думаться и собраться с духом; но трудно было тогда придумать какое-нибудь удобное средство к спасению себя и всей армии»[188].

Тем не менее первой прусской линии удалось овладеть сожженным уже Кунерсдорфом и закрепиться на кладбище. Отсюда, карабкаясь по оврагам, пруссаки могли забраться на плато Шпитцберг и ударить в правый фланг союзников.

Для русских наступил самый критический момент всей битвы. Если верить Болотову, Салтыков совсем пал духом:

«Сам старичок, наш предводитель, находился уже в такой расстройке и отчаянии, что, позабыв все, сошел с лошади, стал на колени и, воздев руки к небу, при всех просил со слезами Всемогущего помочь ему в таком бедствии и крайности и спасти людей своих от погибели явной. И молитва сия, приносимая от добродетельного старца, от чистой души и сердца, может быть, небесами была и услышана. Ибо через самое короткое время после того переменилось все и произошло то, чего никто не мог думать и воображать, и чего всего меньше ожидать можно было»[189].

К трем часам пополудни Фридрих II занял более половины той территории, на которой утром стояла русско-австрийская армия. Однако в бой была введена уже вся прусская пехота, включая резерв. Силы ее иссякали, требовались все новые и новые усилия, чтобы сбить русских со Шпитцберга и Юденберга. Генерал Финк советовал остановиться на занятых позициях; по его мнению, русские были материально и морально истощены и ждали лишь ночи, чтобы начать отступление, так что необходимый результат может быть достигнут без дальнейшей потери людей. Генерал Ретцов рассказывает, что «все генералы согласились с его мнением, за исключением одного, желавшего подольститься к королю». Болотов называет этого человека: «…король делает ему честь, вопросив его сими словами: „А ты, Ведель, как думаешь?“» Сей, будучи столько же придворным человеком, сколько воином, восхотел королю польстить и изъявил совершенное свое согласие с его прежним мнением и желанием, и тогда король, недолго думая, закричал: «Ну! Так марш!»[190].

Так ли все было на самом деле, но несомненно одно — Фридриха все еще удручал полууспех Цорндорфской битвы, к тому же и оспариваемый, и он хотел на этот раз полностью покончить с русскими еще до конца всей кампании. Ему была нужна полная и несомненная победа.

И он снова бросил в бой свою пехоту. Пруссаки прорвались справа к большой батарее и прошли через нее. Русские дрогнули и побежали. «Вот от чего зависит победа!» — написал впоследствии Фридрих[191]. Согласно его рассказу подошедший на помощь русским Лаудон отбил батарею и открыл картечный огонь из больших пушек.