Русские и пруссаки. История Семилетней войны

Но когда при петербургском дворе поняли эту столь щадящую для завоеванной провинции систему, увидев, что оттуда нельзя получить ни рекрутов, ни контрибуции, ни налогов больше тех, которые собирались при прусской власти, то там сначала удивились, а потом пришли в раздражение. Казалось непостижимым, что под сенью двуглавого орла провинция получала лучшие условия, чем под одноглавым гогенцоллернским, что она совершенно свободна от тех разорительных расходов, которых война требовала от податных сословий самой империи. Удивляло и столь мягкое обращение сравнительно с действиями Фридриха в Саксонии, раздавленной контрибуциями и реквизициями, где население претерпевало грабежи, разбои и убийства. Такое сравнение обернулось впоследствии против Фермора и сыграло немалую роль в его опале. И тем не менее Восточная Пруссия оставалась под благоприятной для нее властью.

21 января 1758 г. была подписана капитуляция, и на следующий день рано утром Штофельн со всей кавалерией Румянцева вышел из Кеймена. К одиннадцати часам он уже занял пригороды Кёнигсберга, а в четыре часа пополудни и сам Фермор въехал в город во главе 4-го Гренадерского и Троицкого полков. Древняя королевская столица имела праздничный вид: звонили колокола, на башнях били барабаны и трубили трубы. Фермор прежде всего подъехал к замку, где Лесвинг, один из пяти министров, обратился к нему с речью и вручил ключи от города. Через два часа артиллерийская бригада Нотгельфера и часть дивизии Рязанова заняли город. На площадях были поставлены пушки. В письме к вице-канцлеру Воронцову Фермор сообщал, что разместил в городе три полка гусар, девять драгунских эскадронов, 2,5 тыс. казаков и четыре полка пехоты с артиллерией. Однако большая часть армии встала лагерем за стенами города, среди снегов. Многие жители поспешили пригласить к себе русских офицеров[91].

В день своего триумфа в священном городе Гогенцоллернов Фермор отправил поручика Преображенского полка графа Брюса с донесением к царице и ключами от города.

И наконец, в тот же день он выслал отряды для занятия Пиллау, Фришгаузена и Фридрихсбурга, где нашли немалое число пушек. Армия была поставлена на зимние квартиры с таким расчетом, чтобы занять всю провинцию. Броун, задержавшийся со своим корпусом в Семигалии, получил приказ ускорить движение.

Фермор объявил, что чиновникам и прочим прусским подданным, сбежавшим от принятия присяги, предложено возвратиться под страхом потери своих мест и конфискации имущества, что и было без промедления исполнено[92].

23 января пасторам велено заменить во время публичных богослужений имена Фридриха II и кронпринца именами православных — императрицы Елизаветы, великого князя и великой княгини.

Все акты и приговоры судов надлежало теперь составлять от имени царицы. В официальных документах Кёнигсберг стал именоваться «российским императорским городом». Изменились и деньги: на дукатах, талерах и гульденах появилось изображение Елизаветы с надписью: Elisabetha I. D. G. Imp. Tot. Russ.[93], а на реверсе — двуглавый орел.

Одна из последних забот Левальда заключалась в том, как поступить с теми жителями провинции, которые во время первого русского вторжения вынужденно принесли присягу царице Елизавете. В тогдашней Пруссии, и тем более для такого убежденного протестанта, как Левальд, принятие присяги было делом весьма серьезным. Сам фельдмаршал считал, что только пасторы могли разрешить от нее свою паству. Но ведь присягнули и многие из пасторов. Кроме того, гражданские власти провинции полагали, что в будущем это сможет навлечь на тех служителей Евангелия, которые содействовали клятвопреступлению, вражеские репрессии. Но у Фридриха II не было столь утонченных сомнений. Приказом кабинета из Магдебурга он объявил, что «присяга, данная российской императрице, исторгнута принуждением и поэтому не имеет никакой силы … и король всею полнотой принадлежащей ему власти освобождает от нее своих подданных». Таким образом, пишет Газенкамп, «сие столь деликатное дело было решено не авторитетом Церкви, но чисто бюрократическим способом». Однако у многих прусских подданных, особенно среди пасторов, совесть оставалась далеко не спокойной. А теперь ей предстояло подвергнуться еще и новым испытаниям!