Русские и пруссаки. История Семилетней войны

Из 55 тыс. чел., которыми король командовал в Силезии, 40 тыс. он оставил для защиты позиций и наблюдения за австрийцами, а сам взял всего 15 тыс.: 14 батальонов пехоты и 38 эскадронов, в том числе и самых лучших из его кавалерии. Фридрих шёл с наивозможной быстротой, «подобно баску», как он сам говорил. Это не мешало ему ночами напролёт читать цицероновское «De natura Deorum»[155] и «Tusculanae»[156], беседовать с Каттом о философии и метафизике и сочинять vers de roi[157].

12 августа он был в Лигнице, 13-го в Гайнцендорфе, 15-го в Далькау, 16-го в Вартенберге, 17-го в Плотове, 18-го в Кроссене, 19-го в Зибингене. 20 августа Фридрих соединился во Франкфурте с графом Доной, который привёл ему ещё 18 тыс. чел., и, таким образом, у него насчитывалось уже 33 тыс. при 117 пушках, не считая полковых орудий. Король произвёл смотр всей армии и был поражён разницей между войсками, пришедшими из Восточной Пруссии и Померании, хорошо обмундированными, отдохнувшими и накормленными, и своими собственными, изнуренными, чуть ли не в лохмотьях, с лицами, почерневшими на зимнем солнце. Он не скрывал, что больше доверяет своим «силезским чертям», чем прусским «медвежьим шапкам»[158]. Егерсдорфское поражение тяжёлым бременем всё ещё лежало у него на сердце.

Как только Фридрих вошёл в те места, где уже похозяйничали казаки, ему пришлось утешать несчастных и помогать погорельцам. Крестьяне повсюду встречали его криками восторга как своего отца и избавителя.

В Вартенберге он узнал о нападении русских на Кюстрин и сразу написал генералу Доне: «Кюстрин должен держаться любой ценой под страхом смерти и прежестоких кар для всякого, кто осмелится хотя бы заговорить о капитуляции»[159]. Уже во Франкфурте Фридрих мог слышать гром пушек, обстреливавших его город. Болотов пишет (несомненно по каким-то немецким рассказам), что короля видели на крыльце того дома, где он остановился, смотрящим с искажённым лицом в сторону Кюстрина. При каждом залпе он набирал в нос понюшку табака. Но всё оказалось намного хуже, когда на следующий день он въехал в сожжённый дотла Кюстрин и смог понять все размеры бедствия. Встретившиеся ему прусские кавалеристы кричали: «Отец! Не беспокойся, мы порубим всех этих негодяев! Никому не будет пощады! Никому!»

Письма, где Фридрих описывает эксцессы русских в деревнях: сожжённые дома, убийства людей, насилия над женщинами, заставляют вспомнить о бюллетенях Наполеона, где он оповещал всю Европу о зверствах «этих варваров», которых безжалостная политика Австрии обрушила на Германию. Но не примешивались ли к подобным протестам Фридриха и Наполеона и политические виды? И разве вспомнил возмущённый страданиями своих подданных прусский король, как он обошёлся с жителями Саксонии? Сколь бы искренней ни казалась его печаль при виде бедствий войны, постигших и его отечество, не были ли жалобы Фридриха порождены желанием оправдаться самому или же повлиять на общественное мнение того «чувствительного» XVIII века? «Московиты, — писал он, — ведут в землях Королевства войну варваров; всякий день они жгут деревни и предаются бесчеловечным грабежам; они убивают женщин, детей и старцев; злодеяния их заставляют содрогнуться саму натуру человеческую». «Таковые ужасы наводят на чувствительное сердце прежесточайшую горесть», — писал он впоследствии брату Генриху и повторил то же самое своему министру графу Финкенштейну, посылая ему «перечень поборов, зверств и жестокостей, совершённых русскими», и присовокупил к этому: «Полагаю, что наилучшее для нас из сего употребление состоит в том, дабы публиковать о всех подобных случаях для сведения публики во французских и немецких газетах»[160].

Впрочем, случалось, что и пруссаки бывали не менее «зверскими», чем казаки. Генрих Катт сохранил для нас следующую поучительную сценку: