Русские, или Из дворян в интеллигенты

Но помни: быть орудьем Бога
Земным созданьям тяжело.
Своих рабов Он судит строго,
А на тебя, увы! как много
Грехов ужасных налегло.
В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени, мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна!
О, недостойная избранья,
Ты избрана! Скорей омой
Себя водою покаянья,
Да гром двойного наказанья
Не грянет над твоей главой!

Это — диалог, пусть даже собеседник твой внимает тебе молчаливо. Достаточно и того, что ты сам веришь в воздействие своих слов, что твое повелительное наклонение — не грамматическая формальность: «Но помни…» Или как и в других стихах: «Иди! тебя зовут народы!» «Гордись! — тебе льстецы сказали… Не верь, не слушай, не гордись!»

Кстати: говорят, что Лермонтов писал свое стихотворение «Родина» («Люблю отчизну я, но странною любовью…») в полемике со стихами Хомякова «России», теми самыми, где он уговаривает ее: «Не гордись!» Может быть. Но любопытная, коли так, вышла полемика.

Припомним лермонтовское: «Ни слава, купленная кровью… Ни темной старины заветные преданья…» Ни, ни, ни… Ничто из того, с чем принято связывать Россию не то что официальную — речь вообще не о ней, — но историческую, Россию Пушкина и Карамзина, не будит в Лермонтове «отрадного мечтанья». Не трогает его душу, по крайней мере настолько, чтобы вызвать чувство живой любви.

«Родина» — это самое первое на Руси приглядывание к мужику, к народу не как к доблестному победителю Наполеона, которым надо гордиться, не как к крепостному рабу, которого надо жалеть. А как… К кому? К какому? Да, смешно сказать, всего-навсего к подгулявшему в свободный часок:

…И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топотом и свистом
Под говор пьяных мужичков.

Но ведь и Хомяков не то чтобы отторгает «славу, купленную кровью», или «заветные преданья», но, в точности как у Лермонтова, не это первопричина его любви к России.

«Пусть рек твоих глубоки волны… Пусть пред твоим державным блеском народы робко клонят взор… Пусть далеко грозой кровавой твои перуны пронеслись…» Пусть, пусть, пусть… Не в этом тайная сила родины. В другом:

И вот за то, что ты смиренна,
Что в чувстве детской простоты,
В молчаньи сердца сокровенна,
Глагол Творца прияла ты…

Вот здесь у них с Лермонтовым действительно расхождения.

То есть серьезной полемики, как ни старайся, углядеть не удастся, но разница — в самбм восприятии образа России. Взгляд Лермонтова выглядел «мужичков», не слишком знакомый ему народ, от которого неизвестно чего ждать. Взгляд Хомякова — слитный, нерасчленяющий; он, снова скажу, видит и осязает Россию как нечто сугубо цельное, физически, вживе предстающее перед ним.

Спроси Хомякова: всяк ли из населяющих его родину, взять хотя бы тех же лермонтовских мужичков, по-детски прост и смиренен? Нет сомнения, что вопрос его удивил бы: возможно ль такое при человеческом многообразии? Но образ России, видящийся ему, им нафантазированный (что непростительно публицисту и идеологу, но более чем простительно поэту, который из своей натуральной возлюбленной имеет право, как Пушкин, создать «Мадону» или «гений чистой красоты»), этот единый и цельный, личностный образ может быть наделен едиными же, личностными чертами. Россия у Хомякова, смиренная и простая, — это не множественность «мужичков», и в своей множественности разноликих, а, так сказать, коллективный Платон Каратаев.

(Толстой здесь не просто пришелся к слову, и об этом — чуть позже.)

Странно ли, что — не убоюсь тавтологии — «странная» любовь к родине, и по-лермонтовски, и по-хомяковски, хоть по-разному, но неизбежно рождала конфликт с властью?

Вот как Герцен оценивал и неотвратимость появления славянофильства, и его своеобразную драму:

«Славянизм, или русицизм, не как теория, не как учение, а как оскорбленное народное чувство, как темное воспоминание и верный инстинкт, как противудействие исключительно иностранному влиянию существовал со времени обрития первой бороды Петром I.

…Все раскольники — славянофилы.

Все белое и черное духовенство — славянофилы другого рода.

Солдаты, требовавшие смены Барклая-де-Толля за его немецкую фамилию, были предшественники Хомякова и его Друзей.

Война 1812 года сильно развила чувство народного сознания и любви к родине, но патриотизм 1812 года не имел старообрядчески-славянского характера. Мы его видим в Карамзине и Пушкине, в самом императоре Александре.