Русские, или Из дворян в интеллигенты

Примерный (хотя и не с точки зрения церковной ортодоксальности) христианин Хомяков выбрал, понятно, не то, что Толстой, уже готовившийся в ересиархи, — в чем сказалась не только приверженность к общей идеологии славянофильства, но и то, что он был поэт. Не зря «младший славянофил» Юрий Самарин при всем почтении к «старшему» раздраженно воспринял национальную мистику, явленную в цитированном стихотворении: «До чего дошел Хомяков!.. Наполеона повергла не сила народа и не ровный (вместо «равный») ему соперник, но Тот, Кто и т. д. Как будто не в общем восстании и не в истории, а в чем-то другом обнаруживается воля Божия или закон необходимости».

(«Зоологический закон»?)

Но в том-то и дело, что поэт Хомяков, увлекаемый воображением, каковое поэтам позволено, в высоты непознаваемого, шел и «доходил» дальше многих собратьев, чья нормально религиозная точка зрения допускала не столь прямое, а куда более косвенное руководство Божьего начала в делах истории и современности. Рядом с этой здравомыслящей позицией Хомяков в самом деле чересчур — но не для поэта, а возможно, и не для философа! — патриотически экзальтирован. Настолько, что в стихах «На перенесение Наполеонова праха» выбирает бывшему врагу России такое неожиданное надгробье:

Пусть над перстью благородной
Громомещущей главы
Блещет саван зим холодный,
Пламя жаркое Москвы;
И не меч, не штык трехгранный,
А в венце полночных звезд —
Усмиритель бури бранной —
Наша сила, русский крест!

Однако! «Русский крест» — «середь города Парижа»? Но, по суждению Хомякова, отчего бы и нет, если истину: «…Нет могущества, ни силы, нет величья под луной!» (на сей раз уж точно толстовскую) внушает миру именно «русский Бог»?..

И такому-то патриоту запрещалось печатать свои стихи и даже читать их вслух кому бы то ни было?

Таким-то и запрещают. Вплоть до того, что: «…Всех их, — предписывал известный нам Леонтий Васильевич Дубельт, — как людей открыто неблагонамеренных подвергнуть не секретному, но явному полицейскому надзору».

И то верно: чего нам таиться, если они не таятся?

Как сказано, неблагонамеренность предполагалась в том, что «московские славянофилы» усматривали идеал общественного устройства во временах «равноапостольного князя Владимира». «Беспрерывно желая оттолкнуть» — вдумаемся в цитированную ранее экспрессивную дубельтовскую формулировку — отечество в его нынешнем состоянии к древности. Недостижимой уже потому, что — древность.

Известен пессимистический скепсис, с которым Петр Яковлевич Чаадаев смотрел на прошлое, а потому и на будущее России. Известно и замечательное пушкинское письмо к нему, не соглашающееся с этой уничижительной беспощадностью взгляда, но уничижительность, как все субъективное, невозможно оспорить логически. Сентенция: «История не знает сослагательного наклонения» бессмысленна, так как даже сами историки, ее повторяющие (что ж говорить о нас, обывателях, не расстающихся с ностальгическими «если бы да кабы»), только и делают, что перетолковывают прошлое. Чаадаев перетолковывал так, славянофилы — этак. Разница вновь велика, тем не менее образуя полюса одного и того же пространства, заселенного беспокойными искателями своего идеала. Своего!

Хомяков — беспокойнейший из искателей, и его идеал бесконечно далек от того, что было объявлено государственной нормой.

Как и церковной.

Юрий Самарин назвал Хомякова «учителем Церкви», оговорившись, что понимает: его слова «приняты будут одними за дерзкий вызов, другими за выражение слепого пристрастия ученика к учителю…». Хотя они — чистая правда, разве что опять с оговоркой: какой именно церкви? Такой, какой на Руси не было отродясь, ибо Алексей Степанович, по словам того же ученика, «представлял собою оригинальное, почти небывалое у нас явление полнейшей свободы в религиозном сознании».

«Никакого главы церкви, ни духовного, ни светского мы не признаем. Христос есть глава, и другого она не знает». «Церковь — не авторитет, как не авторитет Бог, не авторитет Христос; ибо авторитет есть нечто для нас внешнее. Не авторитет, а истина, и в то же время жизнь христианина, внутренняя жизнь его». «Христианство есть не что иное, как свобода во Христе». «Я признаю церковь более свободною, чем протестанты…» «Единство церкви есть не что иное, как согласие личных свобод» — и т. д. Этот набор выразительных цитат (сделанный Николаем Бердяевым) — из философско-богословской публицистики Хомякова, категорически неприемлемой для Священного Синода.

Ясно, что труды религиозного свойства Хомяков был принужден печатать за границей — совсем как антиправительственные инвективы или порнографию. Но и с близким другом и родственником, с Иваном Киреевским он мог схлестнуться в задорной полемике — ради выстраданного им лично идеала истины.