Русские, или Из дворян в интеллигенты

На месте священном, где с дедовских дней,
Счастливый дарами свободы,
Народ Ярославов, на воле своей,
Себе избирает и ставит князей,
Полкам назначает походы
И жалует миром соседей-врагов, —
Толпятся: кудесник явился из Чуди…
К нему-то с далеких и ближних концов
Стеклись любопытные люди.

…Он сладко, хитро празднословит и лжет,

Смущает умы и морочит:
Уж он-то потешит великий народ,
Уж он-то, кудесник, чрез Волхов пойдет
Водой — и ноги не замочит.
Вот вышел епископ Феодор с крестом
К народу — народ от него отступился;
Лишь князь со своим правоверным полком
К святому кресту приложился.

И вдруг к соблазнителю твердой стопой

Подходит он, грозен и пылок:
«Кудесник! скажи мне, что будет с тобой?»
Замялся кудесник, и — сам он не свой,
И жмется и чешет затылок.
«Я сделаю чудо». — «Безумный старик,
Солгал ты!» — и княжеской дланью своею
Он поднял топор свой тяжелый — и вмиг
Чело раздвоил чародею.

Это — как и пушкинская «Песнь» — очень точное изложение сюжета из летописи, из Лаврентьевского списка «Повести временных лет» (рассказ, но не само его действие, относится к 1071 году):

«…Волхв явился при князе Глебе в Новгороде. Он разговаривал с людьми, притворяясь богом, и многих обманул, чуть не весь город, разглагольствуя, будто наперед знает все, что произойдет, и, хуля веру христианскую, он говорил ведь, что «перейду Волхов на глазах у всех». И замутился весь город, и все поверили в него, и собирались убить епископа. Епископ же, с крестом в руках и в облачении, вышел и сказал: «Кто хочет верить волхву, пусть идет за ним, кто же истинно верует, пусть тот к кресту идет». И люди разделились надвое: князь Глеб и дружина его пошли и стали около епископа, а люди все пошли и стали за волхвом. И начался мятеж великий в людях. Глеб же, с топором под плащом, подошел к волхву и сказал ему: «Знаешь ли, что утром случится и что до вечера?» Тот же сказал: «Знаю наперед все». Глеб: «А знаешь ли, что будет с тобою сегодня?» «Чудеса великие совершу», — сказал (волхв). Глеб же, вынув топор, разрубил волхва, и тот пал замертво, и люди разошлись. Он же погиб телом и душой, отдав себя дьяволу».

Собственно, существенное дополнение (или уточнение) у Языкова одно: его кудесник — пришелец из Чуди, как собирательно именовались финские племена. Из чужи. Остальное же повторено так дотошно, что какую бы то ни было тенденцию, кажется, трудно и заподозрить.

Но она есть и какая упрямая!

Д. С. Лихачев пишет: «Во всех рассказах о волхвах, собранных под 1071 г., есть общая, роднящая их черта: во всех заметно стремление опровергнуть народную веру в присущий якобы волхвам дар высшего знания и ясновидения».

Да, во всех — даже и в тех, что к названному году не относятся. Скажем, поведав о смерти Олега Вещего, точно предсказанной волхвом, летописец также спешит с назидательным комментарием, как будто бы странным, ибо здесь-то — свершилось! Тем не менее:

«То все попущением Божиим и творением бесовским случается, — всеми подобными делами испытывается наша православная вера…»

Все что-то испытывают своим словом. Что испытывал Пушкин? И что — Языков?

Впрочем, о Пушкине говорить — повторяться. Слишком ясно, что сходятся здесь — князь, воплощение власти, и кудесник, пророк, от нее независимый, и незачем объяснять, чью руку держит поэт, — при том, что к этой власти, к мудрому и благородному Олегу, он весьма расположен. Просто — что делать? — не князю принадлежат высшее знание и высшая правда. Да и высшая смелость: «Волхвы не боятся могучих владык…»

Не боятся? О, языковский волхв еще как боится. Он труслив и в своей трусости гадок: «Замялся кудесник, — и сам он не свой, и жмется и чешет затылок». Это ужимки персонажа комического, низкого, «подлого». Понося Христа и Пречистую Деву, кудесник ведет себя не как фанатик язычества (если многобожие вообще располагало к исступленному фанатизму), а как заезжий фигляр, из тех, что толпами осаждали петербургские гостиные. Как зазывала: «Он сделает чудо — и добрых людей на чудо пожаловать просит».