Русские, или Из дворян в интеллигенты

«В какое же время? — вопрошал он, имея в виду утверждение Киреевского, будто на Руси «христианское учение выражалось в чистоте и полноте». — В эпоху ли кровавого спора Ольговичей и Мономаховичей на юге? В эпоху ли, когда московские князья… употребляли золото на подкуп татар и татарское железо на уничтожение своих русских соперников? В эпоху ли Василия Темного, ослепленного ближайшими родственниками и вступившего в свою отчину помощью полчищ иноземных? Или при Иване III и его сыне — дву-женце?»

И обращался — в стихах — со страстной мольбой, дабы Бог простил «вас» (в сущности, нас) за грехи отечественной истории, перечисленные прямо-таки с чаадаевской беспощадностью: «За ваши каинские брани… за рабство вековому плену… за двоедушие Москвы… за узаконенный разврат… за пьянство бешеных страстей… за сон умов, за хлад сердец…»

Хотя это все-таки не Чаадаев, даже совсем не он, не его холодное — или старающееся быть таковым — презрение.

Это — утверждение болевой, кровной причастности. Это хо-мяковский максимализм, согласно которому пресловутая официальная триада должна выглядеть только так:

идеальное православие,

идеальная монархия,

идеальная народность.

А какая же церковь, какой монарх, какой народ выдержит сравнение с идеалом, коему и положено быть вечно зовущим вперед и выше? Вечно! И, не говоря о народе, чья терпеливость многократно испытана и проверена (и в героических испытаниях, и в унизительном рабстве), — кто из имущих светскую или духовную власть стерпит это укоризненное сравнение, этот вечный упрек?..

ХМЕЛЬ, или РУССКИЙ ЮНОША Николай Языков

Когда появились его стихи отдельною книгою, Пушкин сказал с досадою: «Зачем он назвал их «Стихотворения Языкова»! их бы следовало назвать просто «хмель»!

Гоголь

Безумных лет угасшее веселье

Мне тяжело, как смутное похмелье.

Пушкин

Вот строки, которые можно с провокационной целью использовать в литературных викторинах:

………………………
И жалует миром соседей-врагов…
………………………
Кудесник! скажи мне, что будет с тобой?
………………………Безумный старик!

Голову не заложу, но все же весьма вероятно, что тот, кто попроще, увидит здесь прямые цитаты из «Песни о вещем Олеге», а кто похитрее и поэлитарней, решит: это, наверное, фрагмент приложений к пушкинскому тому, из раздела «Другие редакции и варианты». Настолько самоочевидны аналогии:

Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль на радость соседей врагов…
………………………
Кудесник, ты лживый, безумный старик!

Впрочем, достало бы одного только перечня главных персонажей (кудесник, дружина, князь), чтобы почуять… Что? Подражание? Перекличку?.. Во всяком случае, что-то такое, чего не почуять нельзя, и что тем не менее не приметил никто из писавших о Пушкине и Языкове.

Так что же здесь? Подражания — нет и не может быть; помимо всего наипрочего, сюжеты стихотворений совершенно различны. Перекличка? Но перекликаются не враждебно, тут же — полемика, спор, и пожестче того, что был между пушкинской «Песнью» и «Олегом Вещим» Рылеева.

Полемист — Николай Языков. Стихи, из которых я выдернул провокативные строки, — «Кудесник» (1827):