Русские, или Из дворян в интеллигенты

«…Кудесник явился из Чуди… Он сделает чудо…» Сомнительно, чтобы этот язвительный каламбур был обдуман, но он оказался уместен, вот что важней: в том, как изображен кудесник, очевидна атмосфера дешевки, улич-ности, балагана. «…На чудо пожаловать просит», — тот, кто так лакейски фамильярничает с «добрыми людьми», с публикой, бесконечно далек от дворянина хорошей фамилии Николая Михайловича Языкова, в какое бы тот ни пускался разгулье и какими бы буршескими манерами ни щеголял. Это человек иного круга, чужак, парвеню; не проповедник того, к чему стоит серьезно прислушаться, но в лучшем случае чревовещатель господин Ваттемар или фокусник господин Боско.

Это — что касается масштабов подобной мелюзги; вредоносность же ее столь очевидна, что нельзя не признать справедливости вмешательства власти: «…Чело раздвоил». И точка.

Заметим то, чего не заметить и не удастся: это на следующий год после расправы над декабристами, занесшими на Русь «французскую болезнь». Чужую, чуждую, «чудскую».

…История литературы полна доброжелательных легенд — доброжелательных потому, что нам уж так хочется, чтобы все наши гении и таланты понимали, ценили, любили друг друга. Не всегда выходит, увы! Казалось, что б им делить, но — Фет презирает Некрасова, Гончаров ненавидит Тургенева, помешавшись на том, что Иван Сергеевич его бесперечь обворовывает, Толстой и Достоевский ревниво следят друг за другом, не удосужившись познакомиться. И даже с «солнцем русской поэзии», согревающим всех и вся… Ну, Булгарин — понятно, на то и подлей Однако я Баратынский не умеет и не спешит сполна оценить Пушкина, а Вяземский, хоть и оценивает, однако в себе самом несет антипушкинское начало. Вот и Языков… Да, есть обмен любезнейшими посланиями, с пушкинской стороны даже и искренними, есть следы приятельского общения, есть, наконец, зависимость поэтики Языкова от пушкинской. И какая!

Когда молодой Николай Михайлович пишет, к примеру: «Я здесь, я променял на сей безвестный кров безумной младости забавы…» и нам нет нужды кропотливо разыскивать оригинал этой копии («Я твой — я променял порочный двор Цирцей, роскошные пиры, забавы, заблужденья…» — конечно, Пушкин, «Деревня»), — то это следует списать на простительное юношеское обезьянничанье. Но вот Языков (1803–1846) движется к закату, перевалив даже через пик зрелости, а из-под пера выходит: «На горы и леса легла ночная тень». Стоит ли напоминать про холмы Грузии?

Хотя, может, такая зависимость, от коей не отвязаться, как раз и ведет к озлоблению?

Во всяком случае, славословя в глаза, заглазно младший собрат высказывался с удивительным постоянством неприятия: «Я читал в списке весь Бахчисарайский фонтан Пушкина: ета поэма едва ли не худшая из всех его прежних…» Хорошо, объясним это строгой взыскательностью; зато вот ужо явится нечто более зрелое, например «Евгений Онегин» — и… Явился: «Онегин мне очень-очень не понравился; думаю, что ето самое худое из произведений Пушкина…» Похвалит «Бориса Годунова», но: «Повесть хорошо рассказана, — впрочем, все это voces et verba!» (То есть — «звуки и словеса»; это о «Графе Нулине».) «Стихи Пушкина «К друзьям» — просто дрянь…» Выругает и сказки, и «Повести Белкина».

Зависть? Предполагалось и это, хотя — вряд ли. Вообще, искать бытовые причины литературной неприязни не то чтоб излишне (наоборот, для нас обитающие уже где-то в бытийных высотах, при жизни они обитали в быту, весьма завися от мелких страстей), но, как правило, недостаточно.

А Языков мало того что был блистательно одарен и смолоду шумно признан, но вообще кажется человеком наивным, широким, по-юношески легким…

Правда, тут само понятие «юность» требует аналитических оговорок, временных поправок — все это нам и придется сделать, — однако же, к счастью, есть нечто в них не нуждающееся. Безоговорочно прекрасное — и именно по-юношески.

Не боюсь быть банальным в своем предпочтении, но в первую голову это то, что поистине на слуху. «Пловец»:

Нелюдимо наше море,
День и ночь шумит оно;
В роковом его просторе
Много бед погребено, —