Русские, или Из дворян в интеллигенты

Сперва он думал, что и он поэт,
И драму написал «Марина Мнишек»…

В действительности — перевел «Марию Стюарт» Шиллера. Зато уж дальше — точность завзятого «натуралиста»:

…И повести; но скоро понял свет
И бросил чувств и дум пустых излишек.
Был юноша он самых зрелых лет,
И, признавая власть своих страстишек,
Им уступал, хоть чувствовал всегда
Боль головы потом или желудка;
Но, человек, исполненный рассудка,
Был, впрочем, он сын века хоть куда.
И то, что есть благого в старине,
Сочувствие в нем живо возбуждало;
С премудростью он излагал жене
Значение семейного начала.
Весь долг ее он сознавал вполне,
Но сам меж тем стеснялся браком мало.

Для настрадавшейся жены этот «Портрет» — конечно, портрет супруга — поразительно добросовестен: Павлов и вправду не был зол от природы. Был всего-навсего вертопрахом, что не помешало ему превратить жизнь жены в ад.

Коротко: играя по-крупному в карты, разорил ее, вдобавок сойдясь с молоденькой жениной родственницей. Супруга обратилась за помощью — как в советские годы в партком — к московскому генерал-губернатору Закревскому, а тот понял помощь по-своему. Приказал учинить обыск в кабинете Николая Филипповича, дабы — якобы или на самом деле? — вызнать, не является ли тот карточным шулером. Взамен нашли — может, того и искали? — некие запрещенные издания.

«Самиздат» или «тамиздат». В результате: муж в долговой тюрьме, жена ославлена обществом как доносчица («потеря имени») и бежит от позора из родной и любимой Москвы.

Сперва в Петербург, где, в добавление ко всем бедам, умирает от холеры отец; затем — в Дерпт, нынешний Тарту. Молва, однако, продолжает ее преследовать, обвиняя в «страшном бессердечии»: бегство было настолько паническим, что Каролина Карловна не успела похоронить отца, оставив труп на попечение другим людям.

Дурно? Да, наверное… Не знаю… Она смертельно боялась, что холерой заразится сын.

В Дерпте ее и настигнет роковая любовь.

Произошло знакомство с Борисом Утиным, двадцатипятилетним студентом-юристом, моложе Павловой ровно вдвое. И, как можно было предвидеть, отношения складывались — и разлаживались — по схеме: влюбленность — связь — разрыв — непреходящая драма стареющей женщины.

Почему-то — позже попробуем понять почему — вспоминается прежде всего Цветаева.

Ахматова — тоже, но несколько по иной причине.

Могла ли Биче, словно Дант, творить?
Или Лаура жар любви восславить?
Я научила женщин говорить…
Но, Боже, как их замолчать заставить?

«Эпиграммой» озаглавила Анна Андреевна это кратчайшее стихотворение, но мысль его не сведешь к язвительности. Заставить замолчать хочется многих, вне зависимости от пола, но существенней: «Я научила…» Я! «Женщина, — прокомментировал Давид Самойлов, — из объекта поэзии стала ее субъектом». Женственность, прежде лишь воспевавшаяся, заявила свои права на самовыявление.

Даже при королевском самоощущении Ахматовой глупо подозревать ее в узурпации исключительного права на глагол «научила» и местоимение «я». А Цветаева? А наконец, Павлова?..

Подумаем.

Много ль упомним поэтесс, заметно являвшихся до нее?

Первым делом это Анна Бунина, которая была старше Павловой на целых двадцать три года и внимание современников к коей (ее поддерживали, шутка сказать, Державин, Крылов, Дмитриев) было в значительной степени вниманием к раритету: дама, сочиняющая стихи на среднесолидном, «мужском» уровне.

Далее… А что и кто далее?

Екатерина Пучкова, которая ежели чем и запомнилась, так парой пушкинских эпиграмм, не сказать, чтобы по-мужски снисходительных.

Надежда Теплова (та, правда, уже современница Павловой, даже хоть ненамного, но младшая); о ней современный нам историк литературы скажет со всей корректностью: «тяготеет к медитативному фрагменту», к «лирическому монологу с камерным, интимным колоритом». В переводе с профессионального жаргона на человеческий язык это может значить: была эпигонкой Жуковского, его элегических сюжетов, его стиля («Свирель, унылая свирель, сзывай пастушек в полдень знойный…»).