Русские исторические женщины

Сплачется мала птичка,
Белая пелепелка:
Охте мне молоды горевати!
Хотят сырой дуб зажигати,
Мое гнездышко разорити,
Мои милые дети побити,
Меня пелепелку поимати.
Сплачетца на Москве царевна:
Охте мне молоды горевати
Что едет к Москве изменник,
Ино Гришка Отрепьев рострига,
Что хочет меня полонити,
А полонив меня, хочет постритчи,
Ино мне постритчися не хочет,
Чернеческого чину не здержати,
Отворити будет темна келья,
На добрых молотцов посмотрити.
Ино, ох милый наши переходы,
А кому будет по вас да ходити
После царского нашего житья,
И после Бориса Годунова?
Ах, милыи наши теремы,
А кому будет в вас да седети.
После царьского нашего житья
И после Бориса Годунова?

* * *

А сплачетца на Москве царевна,

Борисова дочь Годунова:
Ино, Боже, Спас милосердой,
За что наше царьство загибло —
За батюшково ли согрешенье,
За матушкино ли немоленье?
А светы бы наши высокие хоромы,
Кому вами будет владети
После нашего царьского житья?
А светы браныи убрусы,
Береза ли вами крутити?
А светы золоты ширинки,
Лесы ли вами дарити?
А свет яхонты серешки,
На сучье ли вас задевати
После царьского нашего житья,
После батюшкова преставленья,
А света Бориса Годунова?
А что едет к Москве рострига,
Да хочет теремы ломати,
Меня хочет царевну поимати,
А на Устюжну на Железную отослати,
Меня хочет царевну, постритчи,
А в решотчатой сад засадити.
Ино охте мне горевати,
Как мне в темну келью ступати,
У игуменьи благословитца.

Действительно, «расстрига» отослал Ксению-царевну только не на Устюжну, а на Белоозеро, и она должна была в темной келье затвориться навеки.

Впрочем, Ксения ненадолго появляется из темной кельи в 1606 году, когда заточивший ее в монастырь «расстрига» сам погиб страшной смертью, и пеплом от его сожженного тела выстрелили по направлению к западу, к Путивлю, к Польше – откуда он сам пришел.

На Шуйского и на его царские рати напирают полчища Болотникова, и силы Шуйского изнемогают. Первого самозванца уже не существовало, второй еще не являлся; но говорят, что он есть, что он жив. На Шуйского идет тень более страшная чем та, от которой Русская земля на время было отделалась. И вот он ищет помощи, хватается тоже за тени, за мертвых – за Годуновых: он велит вырыть их гробы, и с бедного кладбища Варсанофиевского монастыря переносить их с царским великолепием в Троицкий монастырь: для этого вызывается из монастыря своего, с Белаозера, и Ксения, теперь уж инокиня Ольга. Она должна была провожать гробы отца, матери, брата. Следуя за гробами, Ксения, говорят, «по обычаю, громко вопила о своих несчастьях». Мы думаем, впрочем, что если бы даже это громкое плаканье не было в обычае, то естественно было одинокой девушке громко плакать об отце, о матери и брате, а вместе с тем и о всей своей горькой жизни, приведшей ее от трона в бедную монашескую келью.

После этого мы видим Ксению уже в Троицком монастыре: значит, и ее перевели в высшее место, поближе к гробам отца и матери. Отсюда Ксения пишет к своей тетке, и уже сама называет себя «старицей»: «в своих бедах чуть жива, совсем больна вместе с другими старицами, и вперед ни одна из них себе жизни не чает, с часу на час ожидают смерти, потому что у них в осаде шатость и измена великая».

Монастырь осажден поляками и толпами Тушинского вора с Заруцким – и вот Девичий монастырь взят, и воры «черниц: королеву Марфу, дочь князя Владимира Андреевича, и Ольгу (Ксению), дочь царя Бориса, на которых прежде и взглянуть не смели, ограбили до-нага, а других бедных черниц и девиц грабили и на б…. брали».

Это разоряли монастырь приверженцы такой же развенчанной женщины, как и Ксения – Марии Мнишек, некогда ревновавшей к Ксении своего Димитрия.

Наконец, под 1622 годом встречаем последнее известие о Ксении: она умерла.